Гарри Гордон - Пастух своих коров

— А на самом деле?

— Шурик, объясни им, — попросил Георгий заржавшего телеведущего.

— А ты, князь, откуда все знаешь? — удивился Митяй. — Ведь грузины — чучмеки…

— Шурик, объясни. — Георгий поднял рюмку, понюхал и отставил. — Кроме того, мать у меня костромчанка, дочь священника Богоявленского…

— Вздрогнули, — предложил Митяй.

— Без меня, ребята. — Георгий три раза присел, вытянув руки. — Я сначала попарюсь.

Он плотно притянул за собой дверь парилки. Послышалось кряхтение, стоны, а затем длинное густое пение:

— Не гулял с кистенем я в дремучем лесу…

Леша Благов замахал руками и вскочил. Над головами кружил шмель, нервное зигзагообразное жужжание раздражало, лишало смысла мерный расслабленный треп.

— Князь запустил, черт нерусский, — ругался Митяй, вспрыгивая с лавки на стол.

Наконец Шурику удалось прижать грозное насекомое трусами к оконному стеклу. Он осторожно приоткрыл дверь и вытряхнул шмеля на двор.

— Вздрогнем, мужики, — в тишине предложил Митяй. — За удачу.

После охоты на шмеля поубавилось легкости, расхотелось балагурить, и водка показалась лишней.

— Погреться, да по домам, — сказал Леша. — Надо же, — он приложил крестик к носу, — остыл. Холоднее рюмки.

Из парной вывалился клубящийся, как малина, Георгий. Вылил ковшик холодной воды на голову, разгладил брови и оглядел стол.

— Теперь можно.

— А что, — сказал Митяй, отрешенно жуя стебелек сельдерея, — может, и правда построить эту хрень? Скинемся. Я, Леха… Князь, правда, правозащитник с голой жопой… Шурик — безбожник…

— Отчего же, я дам, — Шурик с любопытством рассматривал присутствующих. — На всякий случай. Только надо, чтобы вся деревня скинулась. Чтоб все были замазаны. А так — неинтересно.

Благов заерзал на табуретке и разлил по рюмкам.

— Вы о чем? — спросил Георгий. — Неужели Яков Семенович раскрутил? — Он оглядел молчащих и вдохновился. — В таком случае, я двумя руками «за». Дело хорошее, дорогие мои. Денег у меня, конечно, нет, но я этими руками построил уже две часовни, на Соловках и в Карелии. Мне бы двух парней…

— Короче, — устало сказал Митяй, — подумайте, у кого какие предложения. А я спать пошел. Завтра соберемся. Штаб — здесь. И свет не забудьте выключить.

Георгий не был жителем деревни, даже временным. Несколько лет подряд он подолгу гостил у старого своего приятеля Якова Семеновича.

Неизвестно, когда и как прилипла к Георгию кличка «князь», во всяком случае, сам он и не заикался о своем родстве, скажем, с Дадиани или, чего доброго, Багратиони. Высокий, плечистый, седовласый — что еще надо человеку…

Всю жизнь Георгий боролся с тоталитаризмом. В семидесятые годы он стал литературным критиком-нонконформистом, защищал Твардовского и его «Новый мир», вступался за поэта Леоновича, открывал новые, нежелательные режиму имена. Им интересовались органы, собирались брать, но, видимо, не дошли руки. Сейчас, на пенсии, Георгий трудился в одном из фондов, посвященных политкаторжанам. Высокие общественные интересы загоняли его в командировки на Соловки, в Якутию, в Амурскую область. В свободное время он рыбачил, плотничал, иногда пел и, при случае, вдохновенно читал стихи заинтересованным девушкам.

Георгий добивал коммунистическое наследие всегда и везде, наболевшим чутьем отыскивая его порой отдаленные приметы. Удары его походили на удар футболиста по уходящему мячу — мяч получал новое ускорение и уходил слишком высоко и в сторону, на трибуны.

Гостя у приятеля, Георгий призывал его к активной жизни, размахивал спиннингом и сердился на тихую поплавочную жизнь.

— Занимаясь паустовщиной, — убеждал он, — ты никогда не вытащишь страну из рабства. Время кухонного сопротивления миновало. Смотри — коммунисты-оборотни прочно окопались на руководящих постах. Чего только стоит один книжный рынок!..

Яков Семенович молча отстранял спиннинг и насаживал червяка на крючок негнущимися пальцами.

Малоизвестный поэт Яков Деркач был на четверть евреем. В его родне были украинцы, белорусы, даже хорваты, но он и не думал сменить фамилию или взять хотя бы псевдоним, как советовали в редакциях, — чтил Яков Семенович память своего отца, тишайшего директора ремесленного училища в городе Гомеле.

В предвкушении пенсии он не чувствовал в себе никаких примет старости, наоборот — бросил учительствовать в школе, поработал строителем, сторожем, а в последнее время пристрастился к плетению берестяных изделий: хлебниц, солонок, туесков… Работа его продавалась иногда в художественном салоне, но дешево, себе дороже.

С апреля по ноябрь жил Яков Семенович в деревне, кормился рыбой, репкой и картошкой, писал стихи и медленно думал.

Ему не нравился разбег цивилизации, тем более новой, занесенной ветром перемен; он пытался остановить ее хотя бы в себе, и однажды это получилось, но тормозной след распахал его сознание надвое, а душу наполнил противоречиями. Охотно пребывая в одиночестве, пригласил Яков Семенович прошлым летом давнюю забытую знакомую, прожили они до осени складно и легко, и казалось, ничего уже не изменится. Она уехала в конце августа, а в ноябре, когда Яков явился с рюкзаком сушеных белых грибов, сказала: «Сядь», подняла на него изношенные глаза и сообщила, что встретила «истинного христианина».

Яков Семенович не был «истинным христианином», он и формально не был христианином — все время что-то мешало: сначала запретность — диссидентский холодок по коже всегда раздражал его, затем — поветрие, мода, а теперь, когда все устоялось, принять крещение мешало врожденное целомудрие. И сейчас, отстраняя спиннинг, он думал: как это может быть, что основная христианская добродетель не дает ему обратиться…

— Поздравляю, твои устремления упали на благодатную почву… Будем строить, — весело сообщил Георгий. — Толстосумы согласны.

«Какие толстосумы, какая почва?» — не понял Яков Семенович, а когда понял, рассердился. Часовня была отдаленной его мечтой, неясным звуком, несложившимся размером стихотворной строки, делом глубоко личным.

— Ты разве не мечтал?

«Наверное, где-то сболтнул по пьянке», — сокрушенно подумал Яков Семенович. Часовню надо строить одному, не торопясь: купить досок, сороковки, рассчитать, сколько кубов, — не сложно, самому заготовить бревна — простучать хорошо сухую ель. На купол пойдет осиновый лемех… Эти медленные соображения часто приводили ко сну Якова Семеновича, под шум ветра и лай дальних собак. Это будет когда-нибудь, обязательно, надо только накопить денег, какие наши годы… А пока в активе — две тысячи рублей. Задумана лодка, дощаник, не железяка какая-то, «казанка», и не фанерный штампованный ялик. Будет она черная, смоленая, в три доски, и назовет ее Яков Семенович «Анюта», по имени непутевой дочери. Братья Окуни из-за реки подрядились сшить, как раз за две тысячи со своим материалом. Надо только проследить, чтобы шпангоуты были из елового корня.