Гарри Гордон - Пастух своих коров

Яков Семенович бесшумно проплыл мимо. Раздавались громкие всплески, шорохи, какой-то скрежет — бобровая деревушка просыпалась. Лодку обогнала широкомордая бобриха с младенцем на спине, глянула неодобрительно и поплыла дальше. Яков Семенович бросил якорь на завале фарватера, на пятиметровой глубине, и размотал донную удочку…

К вечеру прорвался на бережок трелевочный трактор с лесом, и следом — грузовик с пиломатериалами. Сопровождали груз трезвый пастух Леня и тридцатилетний парень из соседней деревни, мордатый и рыжий. Кличка его была Ваучер — вероятно, прозвали его так за сходство с известным экономистом, но, скорее, по созвучию с его родным именем Вовчик. Вовчик кличкой остался доволен, ему казалось, что это настоящее ковбойское имя. Ковбой Вовчик был под следствием — застрелил по весне своего приятеля. Пили, поссорились, и Ваучер попросил: «Постой, не уходи никуда, я только домой, за ружьем, застрелю тебя к херам». Вернулся и застрелил. Сам и явился с повинной, да только заминка какая-то вышла, отпустили его под подписку, к неудовольствию окрестных жителей. На совещании в бане Митяй заявил, что нанимает этих мужиков в помощники Георгию, за месяц поставят, делов-то… Леня пахарь безотказный, если не давать ему пить, а Ваучер будет тише воды… Возникло сомнение, крещены ли они и могут ли некрещеные принимать участие в такой стройке, но отъезжающий в Москву Шурик эти сомнения развеял: раз окрестить их невозможно, достаточно просто хорошо помыть и попарить. С деньгами разобрались: улыбнулись скудным деревенским пожертвованиям и добавили сколько нужно.

— Кой черт связались с этим неошкуренным лесом, — ругался Леша Благов, — что тут экономить! Взяли бы на комбинате две готовые баньки да друг на друга…

— Нельзя, — отвечал Митяй. — Слово делавара. Егорычу тоже жить надо.

Чистый пригорок, заваленный бревнами и досками, вызывал у Якова Семеновича беспокойство и раздражение — не верилось, что не останется так навсегда.

— Под углы камни нужны, — озабоченно сказал Митяй. — Что скажешь, прораб?

— Вообще-то можно и обойтись. Постройка легкая…

— Легкая! Все у тебя легкое! В общем, так. Леня, бери тачку и шуруй по дворам. Совсем оборзели со своими японскими садами. Начинай прямо с меня.

Женщины погнали Леню куда подальше. Особенно возмущалась Зина.

— Нужны еще деньги — ради Бога! А камни не трогайте, это святое.

Георгий мысленно видел уже часовню во всей красе, во всех узлах и деталях, но, трезво порассуждав, решил, что эскиз все-таки нужен. Эти господа наверняка захотят посмотреть картинку, да и с рабочими легче разговаривать. Надо попросить Макара нарисовать покрасивее.

Он застал художника в полужилом чердачном помещении, служившем мастерской, когда там не играли дети. Макар сидел на топчане перед этюдником и наклонял голову то влево, то вправо.

— О, Георгий, — удивился он и смутился. — А я вот… этюд пишу.

На листе оргалита были изображены оливковый бугор на фоне скудного неба, серая вода и, почти по центру, светлая часовенка с черной шатровой крышей и золотистым куполом. Ее продолговатое отражение было мутно и печально.

Макар нашарил на полу пачку «Беломора» и закурил.

— Я, когда в деревне, люблю «Беломор» курить, — будто оправдываясь, сказал он. — Вроде бы… естественней.

Георгий молча рассматривал картину, она ему нравилась, хоть и была, на его взгляд, слишком реалистична. Но часовню он представлял не совсем так.

— Нормально, — похвалил он. — А можешь для меня нарисовать ее отдельно и покрупнее?

— Понял, — кивнул Макар. — Подача называется. Может, лучше на бумаге?

— Как говорит Колька Терлецкий, вот ты меня понял, — рассмеялся Георгий. — Только проследи за пропорцией. Слишком она у тебя вытянута. И крыша почему-то черная.

Макар раздавил окурок о блюдце.

— Если рассматривать часовню просто как культовое сооружение, она может быть какой угодно, хоть на этот чердак купол поставь. Будет такой… дом церковного быта. Только православная часовня — это не капище. Понимаете, Георгий, очень важен образ. В данном случае деревянное зодчество Севера, а мы ведь почти на Севере, предполагает…

— Конечно, Макарик, дорогой ты мой… А где у тебя крыльцо? Оно, как я понимаю, должно быть с западной стороны, если алтарь на востоке.

— Во-первых, в часовне нет алтаря…

— Да, но свято место, — усмехнулся Георгий, — иконостас…

— Ладно, но это же не эскиз. Так, картинка.

— Это я понимаю. А что во-вторых?

— Во-вторых, встретил Андрея Ивановича. «Ты, — говорит, — будешь рисовать эскиз?» С чего, думаю, он решил? «Так вот, вход должен быть со стороны деревни, а не Митяя. Чтоб люди по прямой, вереницей, как журавли…»

— При чем тут журавли? — Георгий закашлялся от смеха. — Это называется гуськом. Эх, коммунистическое прошлое одолевает еще Андрея Ивановича. Все субботники снятся. Хотя он, скорее, жертва. Только кто виноват, что Митяй живет западнее?

Макар взял кисть и одним махом примазал справа крыльцо.

— Лезет, черт, прости Господи, — ворчал он. — Притопить надо… Ладно, уже лучше. Вы правы, Георгий, — Макар повертел головой, — так богаче. Только если она не будет вытянута — отражения не будет видно. А часовня без отражения — деньги на ветер…

Воскресным утром уехал Георгий в Москву за благословением.

Строго говоря, это был не катер, а довольно большой теплоход с буфетом в объемистом салоне и верхней палубой. А катером его называли жители по привычке — лет пятнадцать назад ходил по реке катер вместимостью человек тридцать, набивалось в него по шестьдесят и более, с козами, саженцами, рулонами рубероида. Ходил он ежедневно и по всей реке, причаливая везде, где могли быть люди.

Теплоход же ограничивался двумя рейсами в неделю и был почти пуст — старушки с козами вымерли, саженцы укоренились на участках яблонями и сливами с вымерзающим в майские заморозки цветом, билеты подорожали, а новые жители предпочитали добираться своим ходом — на собственных автомобилях и собственных лодках.

В пятницу Яков Семенович встречал Георгия на причале. Причала, собственно, не было — была узкая яма в устье ручья, в эту яму медленно, с опаской и входил теплоход, вытягивал лебедкой носовой трап на песчаный берег.

Подошел Славка, присел на корточки, свесив тяжелые руки между коленями.