Гарри Гордон - Пастух своих коров

«Господи, — задохнулся Яков Семенович. — Вот она, получилась!» Сколько лет он смотрел в эту пустую сторону, и вот, стоит. Это ли не чудо… Яков Семенович медленно погреб, ликуя, не сводя с нее глаз.

Поднялся туман, заслонил отражение, окутал часовню, но осталось место. Туман плавал по реке большими и малыми островами, острова соединялись, розовые, голубые, серые, к ним прибавились сумерки, тоже серые и сиреневые.

Яков Семенович греб, как во сне, ничего уже не видя перед собой. Ему показалось, что он сбился и плывет к противоположному берегу, несколькими гребками он выправил направление, тут же уткнулся в заросли утильника, обошел отмель, не совсем понимая, с какой стороны. В темной тугой воде не чувствовалось никакого течения, ориентиры были потеряны окончательно. Яков Семенович отложил весло и прислушался. Было тихо. Легкий ветерок подул в скулу лодке, лодка слегка повернула и снова замерла. «Все правильно, — подумал он, ежась от холода. — Все уже, слава Богу, случилось, осталось только «ничто», ничего страшного».

Слева появилось — или померещилось — расплывчатое пятнышко. Он снова взялся за весло. Черный берег выступил внезапно, у самой воды тлел костер. Яков Семенович вышел из лодки, разминая спину. У костра сидели трое, он узнал их сразу и удивился бы, если б это были не они — его давние гости, незнакомые путники.

— Добрый вечер, — сказал старший. — Погрейтесь. Ухи хотите?

— Нет, спасибо. Меня ждут и беспокоятся. Я заблудился.

— Ну, если ждут, задерживаться негоже. Все-таки погрейтесь.

Яков Семенович подставил костру спину и снова повернулся лицом.

— Построили часовню?

— Да, слава Богу.

— Хорошо. А вы давно заблудились?

— Ох, давно, — вздохнул Яков Семенович.

— Вас проводить? — без улыбки спросил старший.

— Да нет. Это ведь Дом рыбака? Теперь я найду. Спасибо вам.

— Счастливого пути.

Яков Семенович из предосторожности плыл у самого берега. Вскоре впереди появились яркие проблески — Георгий зажигал спички.

В начале сентября деревня опустела. Еще стояло лето в природе, ни одной желтой пряди не было в березовых кущах, но почти исчезли птицы, замолкли лягушки, далеко слышался звон проезжей моторки.

Высокая, в человеческий рост крапива, вырастающая из года в год на трухлявых руинах конюшни, побурела, коростель, трещавший в ней ночами почти все лето, давно ушел.

На некогда шумных выселках тишина чувствовалась особенно и грустно; окна заставлены изнутри щитами, на ветке сирени забытая скакалка да пластиковый желтый утенок под высоким лопухом.

Уехал энергичный Андрей Иванович с Зиной и Севкой, привязав к носу «казанки» прозрачный, как рисунок, велосипед. Долго грузился в «Прогресс» Леша Благов, взревел мощным мотором, прихватив с собой Маргариток. Ушел к автобусу Ванечка с тяжелым рюкзаком, ни разу не присел все двенадцать километров непроезжей лесной дороги.

Ксюша сорвалась внезапно, ближайшим катером, поджав напоследок губы. За ней, после нескольких дней маяты, ушел через лес Георгий. Яков Семенович сдержанно сиял, как осенний горчащий цветок — астра или что-то совсем скромное, лесное. Он пропадал целыми днями в лесу — пошли грибы, настоящие, осенние, даже рыбалка теперь казалась забавой. что-то вроде Болдинской осени настигло Якова Семеновича. Стихи не мерещились, не вышагивались, а просто записывались, уже готовые.

В деревне Яков Семенович не бывал — лес начинался у дома, да и оставшиеся: Маша с Василием, Славка, Нашивкины — были утомлены бестолковым летним общением и погрузились в предзимние заботы. Митяй по-прежнему приезжал на два-три дня в неделю, тоже готовился к зиме. Митяя Яков Семенович избегал осознанно: после совместного дела тот проникся к Якову Семеновичу новым, доброжелательным интересом. Незатейливая шутливость и открытость Митяя нравились Якову Семеновичу, но он не мог ему соответствовать открытостью и шутливостью. Жалко было времени на новые отношения.

В конце месяца прошли запоздалые дожди, но ничего не испортили, только добавили грибов. И снова чистое небо лучилось паутиной, как треснувшее стекло.

— Старики говорят, что семьдесят лет не помнят такой осени, — сообщил Славка Нашивкину, забывая, что он и есть старик, один-единственный, не считая Маши и Василия, а уж тот точно ничего не помнит.

Нашивкин вздохнул — он изо дня в день откладывал неприятное дело, но никуда не денешься: надо вести телку за три километра Колькиному быку на поклон.

Терлецкий потребовал триста рублей за свидание. Нашивкин пожал плечами, обозвал Кольку сутенером и велел самому прийти за деньгами.

— Я такие суммы с собой не ношу, — важно сказал он.

На Покров всю ночь мычала Славкина корова.

— Опять нажрался, — жалела Валя. — И где он только берет эту гадость…

— Известно где, у хохла в Шушпанове. Ничего, проспится — подоит. В первый раз, что ли?

Утром мычание коровы стало невыносимо.

— Пойдем посмотрим, — не выдержал Нашивкин. — Ведро возьми.

Славка много лет поучал соседей:

— Видишь, что я пьяный, — ты корову подои, а молоко себе возьми. Корове хорошо, тебе хорошо, а мне — наука и убыток.

Дверь была не заперта. Славки не было. «Это что-то новое», — встревожился Нашивкин.

Вернувшись домой, он покачал канистру. Бензина оставалось литра два, как раз до Шушпанова и обратно. Нашивкин взвалил мотор на тележку и пошел к реке.

Вдали показалась лодка на полном ходу, сделала вираж и ткнулась носом в песок. Двое братьев Оброскиных, одинаковых, как из ларца, вынули безжизненного Славку и положили на траву.

— Башню снесло, — сказал Оброскин и покрутил пальцем у виска. — Лежал под сараем Коли-Вани. Голый совсем. Скрючился и ладони под щекой. Как младенец, ей-Богу. И бутылка пустая рядом.

Он вынул мотор из тачки Нашивкина.

— Давай загрузим.

— Подожди, — нахмурился Нашивкин. — Сейчас хоть сена принесу.

Славка умер на третий день, не приходя в сознание. Приехавший накануне Митяй сгонял в центр, поискал врача и не нашел.

— Как увидишь, — наказал он Кузьме Егорычу, — гони к нам. Оброскины пусть привезут.

На следующий день приехала фельдшер.

— Он… выпивал? — спросила она после долгого замешательства.

Митяй с Нашивкиным переглянулись.

— Ты, мать, с печки упала, — разозлился Митяй. — Пиши: инфаркт миокарда на почве алкогольного отравления.

Гроб делали Яков Семенович и Нашивкин. Митяй помогал.

— А ты думал, Семеныч, часовню построил, и всё? — философствовал он. — Всё только начинается…