Гарри Гордон - Пастух своих коров

Раздался звонок, Люба глянула на ходики, пожала плечами и пошла открывать. На пороге стоял бледный Аркаша, стиснув тонкими руками букетик «чернобривичков».

— С клумбы наломал? — усмехнулась Люба. — Ну, проходи, чего стал? Зина, поставь цветочки в воду.

Зина с трудом высвободила мятые стебли из пальцев скрипача и пропела:

Девочки разошлись по комнатам. В кухне Аркаша, отказавшись сесть, нервно протер очки и сбивчиво объяснил, что ему стыдно за давешнее свое поведение, что ему ничего такого не надо, что он уважает Любу как личность, и он просит позволения иногда быть рядом, дышать с ней…

— Хорошо, хорошо, — торопливо перебила Люба, — садись, покушай.

Аркаша покорно ковырял вилкой голубцы.

— Я придумала, — помолчав, сказала Люба, — мы с тобой сейчас поедем в зверинец. Ты давно там не был?

— С детства, — улыбнулся Аркаша.

— Ой, как давно! Там, говорят, появился новый зебу.

Люба перекинула через плечо белую лаковую сумочку.

— Давайте, я понесу, — галантно предложил Аркаша.

— Молодой человек, — назидательно сдвинула брови Люба, — никогда не таскайте женских сумочек. Это неприлично. Как если бы вы несли, прости Господи, лифчик. Понял?

Аркаша покраснел. В трамвае он ринулся навстречу кондукторше и купил два билета.

В зоопарке было пусто. Несколько мамаш с детишками, кривляющимися возле обезьян, трое забредших колхозников внимательно разглядывали каждого зверя и качали решетки, проверяя их на прочность, один пьяный норовивший оплевать верблюда.

Звериный запах обрадовал Любу, он напоминал запах скотного двора в ее селе Карманивка. Аркаша поначалу куксился, исподлобья поглядывал на драную волчью пару, на клетку с лисой, которой не было — она забилась от жары в деревянную нору.

Он не совсем понимал, зачем он здесь, и ловил себя на мысли, что эта незнакомая тетка пахнет зверем, как эти степенные колхозники, как этот плюющийся пьяный. Он подозревал, что она привела его сюда сознательно, чтобы унизить, указать на возраст, поставить вровень с этими детишками.

— Ну, где же ваше зебу, — враждебно спросил Аркаша.

— Будет тебе зебу. А что, кенгуру тебя не устраивает? — она прочла:

Исполинский кенгуру

Macropus giganteus

Семейство прыгающих.

Родина — Австралия.

Зебу оказался обыкновенным серым быком, только горбатым. Аркаша неожиданно развеселился: да она сама такая же, не знает ничего.

Они весело ели мороженое, весело пили газировку с сиропом. Больше всего им понравился хозяйственный двор в дальнем конце зоопарка. Там стояли копны сена, и пасся на свободе настоящий ослик. У Аркаши вновь вскружилась голова. Он призвал было Любу посидеть в стогу сена, даже, изображая удаль, неуклюже плюхнулся в него, но Люба подняла мальчика за руку и сказала, что это строго воспрещается. Аркаша понял, что отличиться может только на своей территории, но не приглашать же ее в концерт.

— А пойдемте завтра в картинную галерею, — небрежно предложил он.

— С удовольствием, — расцвела Люба — я там сто лет не была. Только я в картинах ничего не понимаю.

— Ничего, я объясню.

Они пошли к выходу. У обезьянника никого не было, и самка Гориллы, завидев их, обрадовалась и принялась их развлекать. Она трясла грудью, демонстративно раскусила блоху и показывала задницу. Затем она выпрямилась, вцепилась в сетку и стоя, как мужик, окатила Аркашу тугой струей. Люба, давясь от смеха, схватила его за руку и потащила к бассейну. Склонившись, она разогнала с поверхности пыль и птичий пух, погрузила руку поглубже и обтерла ладонью Аркашино лицо. Она пригладила его волосы и причесала на пробор.

— Еще, — сказал Аркаша.

Он было обиделся на Любин смех, но прикосновения ее ладони и заголившиеся ноги, когда она наклонилась, заставили его зажмуриться. Сердце громко стучало.

— Хватит, — сказала Люба и влажной рукой отряхнула его плечи, — пойдем.

Они вышли на жаркую улицу, пропахшую гнилыми овощами — напротив, через дорогу, кипел и чадил огромный Привоз.

— Ну, вот, — сказала Люба, — мне направо, тебе на трамвай. А завтра, чтоб тебе лишнее не переть, встретимся возле картинной галереи. Тебе же рядом. Хочешь, в двенадцать?

— А откуда вы знаете, что мне рядом?

— Так, показалось. Ну что ты, дурачок, испугался. Вы ж с Валерой с одного двора на Софиевской. Ну, беги, вон твой трамвай.

В прохладной картинной галерее Люба оробела. Строгая билетерша молча оторвала два синих билетика, старушки — смотрительницы были тихи и непроницаемы.

— Пойдемте, я вам покажу, — прошептал Аркаша, но Люба попросила:

— Давай по порядку. Вон стрелка как раз — «начало осмотра».

В зале парсуны Люба удивилась и долго осматривалась.

— Боже, какие крысючки. Я так тоже могу. Я поняла: в семнадцатом веке еще не умели рисовать. Только учились.

Аркаша покровительственно засмеялся:

— Что б вы понимали!..

— А что ты думаешь, — воодушевилась Люба, — умение — везде одинаково. Я, например, как профессионал в своем деле, выше Метельского, ну, знаешь, центр нападения в «Пищевике», о, мы с тобой еще на футбол сходим, так я выше Метельского — он все время мажет; но ниже Соляника, капитана китобойцев, потому что чаще ошибаюсь, особенно в людях.

— А талант?

— Что талант. Тоже самое. Я талантливей в своем деле, чем Люба Орлова — артистка, но Ильф и Петров талантливей меня… ты разве не знал, что так можно?

— Тише, женщина, — прошелестела смотрительница, — не базар все-таки…

Люба поежилась: ее покоробило, что в храме искусства на нее шикают, как на базаре.

В галерее было пусто, возникала перед глазами, перебегая из зала в зал, только одна посетительница — тощая девушка в шляпке. Она близоруко вглядывалась в таблички, быстро отступала на несколько шагов, и надолго замирала, склоняя голову то влево, то вправо. Иногда что-то записывала в маленький блокнот.

В центральном зале Люба уважительно обошла большой инкрустированный круг на полу и остановилась у мрачной картины, где и всплакнула. Картина называлась «Лесной сторож». Привязанный к дереву мужик в разодранном тулупе смотрит в бессмысленной ярости вслед мутным саням, увозящим свежесрубленное барское бревно. На снегу растоптанная шапка, рукавица, чуть подальше — убитая собака, припорошенная снегом.

Написал эту страшную картину художник Максимов в 1893 году…

— Максимов примыкал к передвижникам, но конкурировать с Перовым или Крамским, увы, не мог, — Аркаша, произнес эту фразу, искоса глянув на Любу.

— Как вы много знаете, — невольно сбившись на «вы» прошептала Люба. — Когда выйдем, расскажешь мне за Милю Гиллельса?

Второй раз у Любы выступили слезы перед картиной «Генеральша Тучкова ищет на Бородинском поле своего мужа»: ночь, трупы героев, священник с фонарем, и женщина, всматривающаяся…кошмар.