Гарри Гордон - Пастух своих коров

— Вина нема, — сказала она — только белое.

Люба вынула пробку и понюхала:

— Боже, как буряком несет!

Старуха снова поджала губы:

— А сахар мени нихто не носить. А сам вин не прийде.

Люба промолчала — каждый раз одно и то же. А предложи помощь сама — откажется, да еще проституткой обзовет. Она выпила стопку самогона.

— Добряча горилка. А бычки где брали?

— Федька Продан приносит.

— За гроши?

— Ой, ты дурна! За продукт. Ты мени, Любка, — старуха, казалась смягчилась от выпитого Любой самогона, — ты мени привези с баштана кабаки. Договорись в колхозе. Я зимою тильки кабакову кашу и йим. А били семачки — дачники очень любят — им от глистов помагае.

— Дались вам, мамо, эти семачки! Я вам гроши привезла.

Она достала из сумки толстую пачку, завернутую в газету. Старуха взвесила пачку на ладони, к чему-то прислушалась и отнесла в горницу. Люба улыбнулась — мать всегда прятала от нее деньги.

— Я твои гроши не люблю, — сказала мать, вернувшись — Я свои люблю.

— Ладно, — сказала Люба, — кабаки сделаю. Вот, что, мама. Я смотрю — уже почти все село построилось, вы одна живете, как… я не знаю… как Тарас Шевченко! Давайте, я осенью камень завезу, и черепицу, а весной поставим…

— Вот я помру — покачала головой Ефросинья Петровна, — тогда ставь что хочешь. Хоть шалман с колоннами.

В конторе колхоза Люба зашла к счетоводу Нюре и невольно рассмеялась: одноклассница Нюрка, маленькая и серенькая, с жидкими волосиками, восседала под бумагами в мужской белой рубашке и черном пиджаке.

— Чего? — вымученно улыбнулась Нюра, — надолго приехала?

— Та… — Люба неопределенно повела рукой, — недели на две. Слышишь, Нюра, выпиши мне кабаков, центнер что ли…

— Самовывозом? — строго спросила Нюра.

— Ну да…наверное…

Нюра пощелкала костяшками, и назвала сумму.

— В два раза дороже, чем на Привозе, — ахнула Люба.

Деньги были небольшие, но Любе не нравилось, когда ее держали за фраера.

— А что ты хочешь, — строго сказала Нюра, — если каждый приедет…

— Каждый! Я — ладно, а моя маты?

— Ефросинья Петровна не член колхоза.

— Так она же на пенсии!

— Ну и что, — Нюра пожала строгими плечами. — У нас теперь порядок. Новый председатель, слыхала? Из района прислали. Видишь — она указала на свою одежду — веление времени! Мужиков из конторы гонит, пока не поброются!

— Тогда я к нему, — сказала Люба и приоткрыла председательскую дверь. — Можно к вам?

Председатель в сером джемпере и при галстуке внимательно выслушал Любу.

— Анна Васильевна, — сказал он в приоткрытую дверь, — оформи пенсионерки тыкву, как положено, и без фокусов.

— Спасибо, — улыбнулась Люба и поднялась.

— Погодите, — сказал председатель. — Есть разговор.

Он прошелся по комнате, постоял у окна и сел на место.

«А ничего кадр» — подумала Люба, — «Надо же, молоденький только».

— Вы кем работаете в Одессе?

Люба не ожидала такого вопроса.

— Так… на культурном фронте.

— Очень хорошо. Вы не член партии? Что ж, естественно… Вы знаете, Любовь…как по батюшке?

— Да просто Люба.

— Очень хорошо. Вы понимаете, Люба, нужны новые люди, со свежими взглядами.

«Значит, я смотрела на него свежим взглядом» — Люба едва сдерживала смех.

— У вас ведь высшее образование?

— Нет, к сожалению.

— Плохо. Мы достраиваем школу — восьмилетку, нужен хороший директор. Вы напрасно, здесь можно хорошо заработать, мы уважаем кадры, плюс продукты по себестоимости. Знаете что? Вы будете у нас завклубом.

Люба удивилась:

— У вас же есть. Я знаю Семена Григорьевича, как же я по его костям…

Председатель поморщился:

— Какие кости, один жидкий алкоголь.

«Зачем же я морочу человеку голову, — опомнилась Люба. — Он же надеется».

— А если я с мужем?

— А кто ваш муж?

— Не знаю… мабуть, механик.

Председатель удивленно глянул на Любу.

— Механики мне нужны позарез. У меня нет завгара — он возбужденно заходил по кабинету — у меня нет завгара, — причитал он. — Один жидкий алкоголь!

Люба поднялась:

— Спасибо вам. Я подумаю. Ничего, конечно, не обещаю. Посоветуюсь с мужем.

— Подумайте, подумайте. Я буду надеяться.

Люба молча взяла у Нюры накладную, заплатила деньги и положила на стол конфету «Коровка».

— Пока, подруга.

На душе было невесело: «культурный фронт…посоветуюсь с мужем…». Не поздно ли стесняться своей жизни? Не рано ли? И что она такого сделала? Может, это простая вежливость…И потом: какой, в задницу, муж? Почему механик, а не… — старший пророк, например.

Люба остановилась, вернулась в контору, наклонилась над Нюрой и прошептала ей в ухо:

— В конце века проституция выйдет из-под цензуры!

В дверь появился председатель.

— Кстати, Люба, хорошо, что не ушли. Завтра рано утром от конторы поедет бригада на дальнюю делянку. Как раз мимо баштана. Они вас подбросят, только обратно будут, уж извините, не раньше четырех. Устраивает? Очень хорошо. Так я надеюсь.

Люба приготовила с вечера четыре джутовых мешка, подумала, и приложила еще один. Она вышла из дома в половине шестого, такое бывало только в детстве, да и то редко.

Солнце маячило за абрикосовой посадкой, сиреневая пыль казалось глубокой и прохладной. Люба сбросила босоножки и обрадовалась: предвкушение оказалось точным.

У конторы роилось с десяток колхозниц, несколько мужиков сидели на корточках под штакетниками и курили цыгарки. Подкатила перламутровая от пыли трехтонка, тетки с визгом, матом и хохотом карабкались в кузов. Люба взобралась на колесо и пыталась перемахнуть через борт, но руки подгибались и стучало сердце. Колхозницы зашушукались, потом засмеялись, Люба покраснела и набрала побольше воздуха, чтобы обложить их, но в это время мягкий и сильный толчок снизу перебросил ее через борт. Бабы усадили ее на лавочку, стали оправлять ей сарафан. Следом ввалился здоровый хлопец лет тридцати, подмигнул Любе и сказал:

— Се си бон!

— Ты чей? — спросила Люба.

— Тю! — ответил хлопец. — Я ж Федька, Продан. Сын Миколы.

— Так ты ж совсем маленький! — удивилась Люба.

Машина затряслась от хохота, завелась и поехала. Звонкий голос у кабины запел на мотив молдавской «Мариоры»:

«Хорошо поют, пускай себе», — думала Люба, глядя, как солнце то западает в балку, то выскакивает аж до середины неба. Проехали село, за фермами краснела кирпичом новенькая силосная башня.

Люба подумала, что вот ее не станет на свете, а эта уродина долго будет торчать здесь, и, возможно, ею будут любоваться как памятником старины. Эти размышления огорчили Любу: нельзя так раскисать, она отдыхать приехала.