Норма Розен - Что нужно вам сказать?

Три раза в неделю в два часа дня я открываю дверь миссис Купер, и тогда и только тогда ей отказывает голос. Глядя поверх моего левого плеча, она улыбается, торопливо бросает: «Спасибо, хорошо» и — юрк мимо. Ищет глазами малышку — та или в гостиной, в переносной колыбельке, или в детской, в кроватке. Обнаружив ее, она разговаривает со мной более свободно — через ребенка. Но под вечер, когда миссис Купер уже стоит в дверях, она говорит, как ей и свойственно, и тут голос у нее сильный, неторопливый.

— Я пожелаю вам доброй ночи.

Мне кажется, эта отстраненная форма помогает ей преодолеть стеснение. Такое впечатление, что, словно выйдя за порог квартиры, где остались чужие люди, она оповещает их:

— Я пожелаю вам доброй ночи.

Возможно, и так. Я почти ничего не знаю о миссис Купер, поэтому вычитываю в ее повадках особый смысл. Невзирая на то что мы такие разные, обе мы, похоже, представляем друг друга одинаково — как хрупкое, ранимое существо.

Миссис Купер имеет обыкновение повторять: «Всё в порядке, всё в порядке» — так она успокаивает меня. А я повторяю: «Вы мне так помогли, так помогли, я вам так благодарна». Что я могу понять в человеке, совсем непохожем на меня, кроме того, в чем мы сходны? Миссис Купер с Ямайки. У нее округлое лицо, округлые формы. Моих лет — около тридцати, примерно моего роста — сто шестьдесят два — сто шестьдесят три сантиметра. Но так как она вдвое шире меня (она не толстая и, если сравнить нас, сравнение, пожалуй, будет не в мою пользу: я, по ее меркам, ледащая) и так как у нее четверо детей, а у меня всего один ребенок, выглядит она старше. Она очень черная, а я — помнится, врач нашего кампуса высказался так: «вот странность-то, она совсем светленькая». Светленькая-то светленькая, но, конечно же, не из англосаксов. А уж если ты не из англосаксов, блондинка ты или нет, особой роли не играет. Это мне дали понять там же, в женском колледже. Я как-то разговорилась с одной девчонкой из моего колледжа, у нее была вполне нейтральная фамилия — Грин, Блэк или Браун. Так вот, она сказала: в конечном счете проще жить с фамилией Финкельстайн. А я ей и говорю: лучше быть брюнеткой, чтоб уж не рыпаться.

Миссис Купер, положительная, увесистая, со звучным голосом, ходит к нам уже который месяц, иначе мне не справиться с работой: я — редактор, но в штате не состою, я, что называется, вольная птица. Вольная-то вольная, но воли себе давать нельзя: работа эта нелегкая, надо подолгу сидеть за столом. Работа же миссис Купер кажется такой легкой, что завидки берут. И хотя она приходит, чтобы освободить меня от домашних хлопот, когда смотришь на нее за работой, вспоминается, как Том Сойер красил забор: до того споро она всё делает, что с дорогой душой отдал бы яблоко, лишь бы она разрешила помочь. Даже купанье — дочка того и гляди выскользнет из рук, когда намыливают ее редкие волосенки, орет благим матом, — не нарушает незыблемого спокойствия миссис Купер, а лишь забавляет. Она похохатывает:

— Ух, ты! Ну ты и певунья!

Несколько раз на дню я норовлю улизнуть от стола, чтобы посмотреть, как миссис Купер работает, послушать, как она разговаривает. В речи миссис Купер с ее стремительным экзотическим ритмом оживает каждый слог, окончания слов выговариваются особо отчетливо. Впрочем, когда она звонит домой — наставляет старших детей, как ходить за младшими, — она дает себе поблажку. Я слышу: «Дать она ужин и ложить постель». Или: «Когда я приходить домой, я мыть дети все головы».

Но интонация ее не меняется, с детьми она говорит точно так же, как со мной. Таким же ласковым, мелодичным голосом. И выговор у нее неизменно великолепный — с таким выговором, сумей она выучить слова, только Шекспира читать. Или Ветхий Завет, хотя женщинам читать его искони не доверяли.

— Б-г — не Б-г неурядицы, — сообщает мне как-то миссис Купер, пока дочка спит, а она стирает ее вещички в кухонной раковине. Я пришла на кухню — взять яблоко из холодильника. Миссис Купер от фруктов, каких бы то ни было, отказывается, я стою, грызу яблоко, смотрю, как она работает, и нет работы лучше: туда — сюда, сюда — туда ходят ее руки в мыльной пене. Крепкие руки.

Она повторяет:

— Б-г — не Б-г неурядицы, так родич моего брата говорит. — Пауза. — Я и сама понимаю, что так и есть.

Она продолжает стирать, я перестаю грызть яблоко.

— У вас в церквях очень шумно.

Миссис Купер уже три года живет в Америке — ее муж приехал раньше, потом вызвал ее и детей, чем несказанно удивил свою тещу: другие зятья тоже покинули Ямайку, но жен и детей к себе не вызвали, — а ей до сих пор мешает шум в церкви. Ее родные на Ямайке — баптисты. Но в баптистской церкви в Гарлеме, куда она ходит, топают, хлопают в ладоши, исповедуются во всеуслышание, каются навзрыд, и ей это не по душе.

— Говорят, где бы ты ни был, в церкви ты дома. Но дома мы в церкви никогда себе такого не позволяем.

Она вынимает руки из раковины, смахивает с них пену.

— Но я еще найду себе церковь.

Чеканный выговор сообщает ее словам особую силу. С такой интонацией, такого тембра голосом в самый раз было бы сказать: «Я возведу церковь».

Она снова погружает руки в мыльную пену.

— А вы, — спрашивает она меня, — ходите в ту церковь? В ту баптистскую церковь?

Вот и настало время сказать ей, что мы с мужем евреи, а значит, наша трехмесячная дочка Сьюзи — вдруг осознаю я, и как это я раньше об этом не подумала, — тоже еврейка.

Близится Рождество. Я уже сказала мужу, что миссис Купер — а она говорила мне, что ее дети ждут не дождутся, когда же у них будет елка, — удивится, если мы не поставим елочку для нашей дочки.

— Не хотелось бы пускаться в объяснения, — говорю я, — но ничего не попишешь — придется. Иначе миссис Купер будет недоумевать, почему у нас нет елки.

— Ты не обязана ничего ей объяснять.

Мужу не понять, как сводит зимняя пора женщину с женщиной, работающей в ее доме. То-то он поразился бы, узнав, что я уже поделилась с миссис Купер кое-какими сокровенными подробностями моей жизни, а она открыла мне, какие огорчения причиняет ей муж.

— И всё же я, пожалуй, скажу ей, — говорю я. — Мы ведь даже еловых веток не ставим. По мне, пусть лучше она сочтет, что у нас нет Б-га, чем нет сердца.

— Расскажи ей о Хануке, — предлагает муж, это он так шутит: ему известно, что о Хануке я ничего толком не знаю.

Миссис Купер стоит у раковины, в кухне горит свет. Я прислонилась к притолоке — слежу за миссис Купер. За окном темно. На улице холодина, четыре часа. А у нас время остановилось, как всегда, когда ребенок спит. Теплые, мыльные фланелевые вещички, уже отжатые, лежат на сушке, ждут, когда их прополощут в трех водах, я вдыхаю их запах.