Роберт Гринвуд - Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны

— Скоро опять будет призыв.

— Тебя не возьмут, Эрнест. Ты забронирован. Зачем торопиться?

Он понял, что его слова затронули в Эрнесте чувствительную струну — его принципиальность. — Другие пойдут, почему я должен увиливать? Конечно, мне бы хотелось в нестроевые, санитаром или кем-нибудь в этом роде. Убивать я не способен.

Наступило молчание. Потом Эрнест оказал: — Мы с Эви решили пожениться.

— Так, — сказал мистер Бантинг, получая второй удар за этот вечер.

— Мы будем жить совсем рядом, по соседству, — продолжал Эрнест развивать свои планы. — Сдается квартирка — две комнаты и кухня. — Он вытащил записную книжку и подробно рассказал все: какая плата и сколько придется доплачивать за пользование плитой и счетчиком: его приверженный деталям ум ничего не упустил из виду, и теперь все это было представлено отцу на одобрение. Но мистер Бантинг плохо слушал его.

Он часто подшучивал над идеальным домом Эрнеста, но сейчас во всем этом было что-то очень грустное и трогательное. Прекрасные, юные мечты Эрнеста сжались до таких карликовых размеров, что вряд ли удовлетворили бы даже его отца.

— Ну, что ж, мы все желаем тебе счастья, сынок, — сказал он, кладя Эрнесту руку на плечо. — И тебе, и Эви. Она хорошая девушка, мы ее очень любим. А теперь ложись спать, забудь все свои заботы.

Мистер Бантинг сидел у камина, придвинув кресло к самой решетке, за которой тлели угасающие угли. Было поздно, но ему не хотелось спать. О многом надо было подумать, а мысли как-то разбегались. Он был скорее во власти чувств, чем мыслей. Он сидел, поставив ноги поближе к огню, слабые блики играли на его полных, чуть рыжеватых щеках, на потухшей трубке, которую держали короткие толстые пальцы. Семья разбредется. Он дожил до той минуты, которая была неизбежна с самого начала. Сыновья уходят из дома, скоро за ними последует и Джули, и он со своей Мэри останутся одни... старички у камина. Еще один этап жизненного пути пройден.

И все-таки как мало ему осталось от этих долгих лет семейной жизни: несколько ярких воспоминаний, выхваченных из груды утраченного, забытого.

Твои самые горячие надежды, как молодые деревца. Ты сажаешь такое деревцо в землю, заботливо поливаешь его, охаживаешь, оберегаешь от стужи. С волнением ждешь первых цветов и как радуешься их прелести — точно это зацвел миндаль весной. А на следующий день проходишь мимо и видишь, что лепестки уже, усыпают землю.

Мистер Бантинг встал и выключил свет; последний уголек в камине мигнул и погас. Тяжело ступая по лестнице, он поднялся наверх, спать.

В день свадьбы Эрнеста и Эви мистер Бантинг отпросился с работы. За последние недели торговля немного оживилась, и накануне этого дня он все подготовил с неменьшим старанием, чем перед уходом в ежегодный отпуск. Один из продавцов должен был заменять его, и сейчас это облеченное столь высоким доверием лицо сидело в закутке, и выслушивало от мистера Бантинга наставления, в которых предусматривались все могущие возникнуть трудности. Кроме того, мистер Бантинг заготовил инструкции и в письменной форме, а в добавление к этому обратился к некоторым служащим устно, уделив особое внимание старику Тернеру. Он делал все от него зависящее, чтобы фирма не пострадала от того, что предоставила ему свободный день без вычета из жалования, кажется, первый за всю его долголетнюю службу.

Давая мистеру Бантингу согласие на однодневный отпуск, мистер Бикертон спросил, призван ли Эрнест.

— Нет, сэр, этот сын у меня не в армии, он забронирован. А вот младший учится в летной школе, — ответил мистер Бантинг и почувствовал, что мистер Бикертон сразу заинтересовался, поняв его отцовскую гордость, и проникся к нему еще большим уважением. Чрезвычайно приятно. Но еще приятнее был неожиданный подарок Кордера. Кордер никогда не видел ни Эрнеста, ни других детей мистера Бантинга; он знал их так, как мистер Бантинг знал Гамлета и Горацио — понаслышке. Но в этот день он появился в закутке со свертком, в котором, по его выражению, содержится ничтожный дар, — он ценен только тем, что с искренней любовью его к твоим ногам бросают, — и мистер Бантинг, конечно, понял, что Кордер хочет поздравить Эрнеста, как поздравил бы его родной дядюшка. Позже, когда мистер Бантинг уже сидел в поезде, выяснилось, что в свертке было серебряное блюдо для закусок.

Свадьбу отпраздновали скромно. Родные Эви были далеко, и самым почетным гостем оказался Оски, взявший на себя роль посаженного отца. Мистер Бантинг, не любивший больших сборищ, был всем этим очень доволен. Обрадовал его и пастор, который, как оказалось, хорошо знал Эрнеста, и органист, повидимому, один из его друзей по музыкальной линии. Уважение, которое органист питал к Эрнесту, сразу бросилось мистеру Бантингу в глаза и просто поразило его, ибо органист был не какой-нибудь мальчишка и не длинноволосый фантазер, а весьма солидный человек его возраста, видимо, рассудительный и здравомыслящий. Мистер Бантинг гордился сыном в тот день.

Он сидел в церкви, круглолицый, запыхавшийся от волнения, чувствуя себя несколько стесненным в своем парадном костюме. Наверху играл орган, и казалось, что каждый камень старой церкви откликается на эту торжественную музыку. Линпортская церковь, говорят, стоит уже шесть веков; кажется, ее строили монахи. Ее сумрак куда внушительнее, чем современные фокусы с освещением. Он успокаивает, утешает и придает значительность всем жизненным событиям и всем мыслям, с которыми приходишь сюда. Эта тьма кажется тьмой былых столетий; вглядываясь в нее, словно видишь перед собой неясные фигуры рыцарей, дам или даже тех самых монахов, которые построили этот собор. Они, как молчаливые свидетели прошлого, окружают тебя со всех сторон. Сколько супружеств было заключено здесь за долгие века, вот у этого камня перед алтарем, — скромных, нежных, верных и неверных, — их не сосчитать. Супружеские пары проходят перед твоим мысленным взором в причудливых одеяниях, бесконечной вереницей скрываются в веках, давно распростившиеся с жизнью, ставшие прахом и всеми забытые.

А вот теперь Эрнест и Эви.

Они стоят у алтаря такие юные, не умудренные опытом, стоят на пороге жизни в самую ее значительную минуту. Юность Эрнеста ничем не скроешь, она как на ладони, и сейчас это самое трогательное в нем. Он казался совсем мальчиком не сводившему с него глаз отцу.

Наступила тишина; за церковными окнами шумели вязы. Все сидели молча. Это измерение жизни, в которое они вступили сейчас, было бесконечно далеко от повседневности, отхлынувшей от них, как морской отлив. Мысли и чувства этих минут казались странными даже им самим. Трудно было поверить, что на расстоянии одного дня пути от этой обители мира бушует война, кровопролитная, непостижимая уму своей беспощадностью.