Джефф Николсон - Бедлам в огне

Он пересказывает сюжет, хотя, как вы сами понимаете, сюжет этот нельзя назвать насыщенным. Книга живописует (его слово) различные стороны сложных отношений между отцом и сыном. По большей части книга автобиографическая – в ее основе лежат проблемы, с которыми ему пришлось столкнуться во времена своего взросления.

– Это очень трудно, – говорит он, – так сильно любить того, кто так сильно тебя ненавидит.

Но сейчас отношения улучшились. Они обрели равновесие, переросли в симбиоз, в какой-то мере наладились – как это обычно и бывает в книгах.

– А что думает о романе ваш сын? – спрашиваю я.

– Он гордится, – отвечает автор. – Он гордится. И оттого я испытываю настоящее смирение.

Это продолжается довольно долго. Я не задаю каверзных вопросов, я его не высмеиваю. Я верю, что мои слушатели достаточно умны, достаточно циничны, чтобы, подобно мне, счесть этого человека полным болваном. Мы переходим к более общим темам.

– Кто оказал на вас влияние?

– Фолкнер, Уокер Перси, Пинчон, быть может, Мелвилл.

– А Пруст?

– Ну и конечно, Пруст.

– Скажите, как именно вы пишете? – спрашиваю я. – Каковы основные принципы вашей работы?

– Каждое утро я встаю в шесть часов, выхожу из дома, отправляюсь в хижину писателя, которую я построил на своей земле. Там нет телефона, нет отопления, нет электричества. Я выкуриваю одну маленькую сигару и приступаю. Я пишу пером в нелинованных блокнотах ручной работы, которые заказываю у местного производителя бумаги и у местного переплетчика. Я могу писать только так.

– А что будет, если эти блокноты пропадут?

– Тогда я не смогу писать. И тогда, думаю, окончится моя жизнь.

– Ваша писательская жизнь.

– Моя жизнь.

– А как здоровье вашего переплетчика?

– Простите?

– Я хочу сказать – что, если он умрет раньше вас?

– Я боюсь об этом думать.

– Наверное, так оно и есть. Что ж, спасибо, Дэвид Бергстром, вы сказали все, что нам нужно знать. “Дождик в Аппалачах” можно приобрести во всех хороших книжных магазинах и, наверное, в кое-каких паршивых.

Вот. Я запустил музыкальный анонс следующей передачи, и на этом все закончилось; не великая передача, но и не плохая. Рекламная агентесса Дэвида Бергстрома уже утащила его на следующую встречу. Я снял наушники, вышел из студии – из мягкой тишины и равномерного освещения, – обменялся многострадальным взглядом с продюсером-вундеркиндом, принял несколько факсов и электронных писем и вышел в фойе. Это удобное помещение в стиле аэропортовых залов ожидания. Диваны обиты дешевой, но прочной материей, на стене висит моя фотография, снятая со здоровой стороны, внизу значится мое имя, а в углу – логотип радиостанции, более крупным шрифтом, чем имя.

В фойе постоянно торчат два-три человека, ожидающих бог знает кого. Несмотря на фотографию, а может, именно благодаря фотографии они меня не узнают. В этом прелесть радио. Однако мое внимание привлекла женщина, которая смотрела на меня с особым любопытством. Женщина встала и направилась ко мне. Секретарша показала, что эта посетительница ожидает меня, и вдруг я понял, кто она: человек из далекого прошлого, Никола.

Я не видел ее очень, очень давно. Не было никаких поводов для встреч. Именно это я имел в виду, когда говорил, что рисунок жизни стал менее странным. Жизнь входит в колею, и тебе попадаются только одни и те же немногочисленные лица. И внезапно понимаешь, что кое-кого из своих “добрых друзей” ты не видел почти десять лет, и почему-то это не имеет никакого значения. У тебя всё – так же, и у них всё – так же, да и что может поменяться за какие-то десять лет? Давайте посмотрим правде в глаза: мы с Николой никогда не были “добрыми друзьями”, и все же я обрадовался ей. Годы милостиво обошлись с Николой. Придали ей изящества, покрыли патиной элегантности. Передо мной стояла красивая женщина вполне определенного возраста, среднего возраста, моего возраста. У Николы был холеный, деловой вид, в руке она держала портфель. Одежда дорогая, все продумано до мелочей. Я решил, что она отлично выглядит – даже лучше, чем раньше.

– Никола. Потрясающе.

– Здравствуй, Майк. Занят?

– Не больше обычного.

– Мы можем поговорить? Это важно.

– И нет времени на обмен любезностями?

– Прости, время на обмен любезностями есть. Просто немного волнуюсь. Я боялась, что ты не захочешь со мной разговаривать.

– Ну почему же?

– Ты знаешь… из-за всего.

– Я с удовольствием с тобой поговорю.

– Я остановилась в отеле за углом. Там есть бар. Мы могли бы поговорить там.

Отель был маленьким, роскошным, дорогим. Я проходил мимо него, не замечая, наверное, бессчетное количество раз. Такая незаметность дорого стоит. Никола преуспела в жизни, да и могло ли быть иначе? Грегори Коллинз был кратким отклонением от курса, ошибкой молодости – как и я, если на то пошло.

Мы устроились в баре, на стульях, обтянутых кожей сливового цвета, официант принял наш заказ. Никола быстро ввела меня в курс своей жизни: живет в Оксфордшире, замужем за человеком, который занимается удивительными вещами, имеющими отношение к Интернету и Гонконгу. Двое более-менее взрослых детей учатся в университете. Она обеспечена, несчастной или неудачницей назвать себя не может, разве что жизнь ее немного скучна. Работает независимым редактором и консультантом, по делам иногда приезжает в Лондон, останавливается в отеле.

– Твое лицо… – Она осеклась.

Она не знала, что сказать о моем лице. Я привык к такой реакции.

Написав, что Грегори поджег библиотеку, клинику Линсейда и меня, я немного преувеличил. Он весьма энергично попытался поджечь книги, но не очень в этом преуспел. По-настоящему библиотека не загорелась, и клиника практически не получила повреждений, чего нельзя сказать обо мне. Грегори ткнул пылающим факелом мне прямо в лицо, и загорелся нейлоновый мешок, который он натянул мне на голову. Руки у меня были связаны смирительной рубашкой. Я ничего не мог поделать, а горящий нейлон, поверьте, замечательно прилипает к человеческой коже. Можно спорить о том, находился ли Грегори в здравом уме и насколько он отвечал за свои действия, но я в подобных дискуссиях участвовать не хочу. Мне повезло, что мешок сгорел довольно быстро, но нейлон прилип к левой щеке и довел эту часть моего лица до состояния поджаренной свинины.

Я смутно помню дальнейшие события. Линсейд понял, что в клинике что-то происходит. Вбежал в библиотеку, увидел, в каком я состоянии, как-то справился с Грегори и оказал мне первую помощь. Затем – наверняка нехотя – вызвал “скорую”. Меня в шоковом состоянии доставили в ожоговое отделение брайтонской больницы, где со мной проделали много чего, хотя тогда мне показалось, что на удивление мало. Мне сказали, что все могло выйти гораздо, гораздо хуже, но, наверное, так говорят всем пациентам – и, скорее всего, не без оснований.