Дуглас Кеннеди - Женщина из Пятого округа

И тем не менее я заставил себя, сняв футболку и трусы, встать под душ. Потом я вытерся полотенцем, принял таблетку зопиклона и провалился в сон.

Проснулся я лишь в полдень, с тяжелой головой и сухостью во рту. В туалете меня ждал описанный стульчак. Омар, как и положено животному, пометил свою территорию.

Почистив зубы над кухонной раковиной, я быстро оделся, прихватил несколько вчерашних счетов, спустился вниз, пересек двор и позвонил в дверь конторы Сезера. На пороге возник качок, лицо его было перекошено, но я и не ждал ничего другого.

— Я хочу поговорить с вашим боссом…

Дверь захлопнулась перед моим носом, но уходить я не собирался. Через пару минут она снова открылась. Качок сделал мне знак следовать за ним. Сотте d’habitude , [44] Как всегда. Сезер сидел за столом, на котором все так же лежал его сотовый, и неотрывно смотрел в окно.

— Слушаю, — произнес он, не повернув головы.

— Я заменил стульчак и повесил плафон в туалете на своем этаже.

— Поздравляю.

— Стульчак, ершик и плафон обошлись мне в девятнадцать евро.

— Вы рассчитываете на возмещение?

— Да, — сказал я, выкладывая на стол чеки.

Сезер посмотрел на них, сгреб в кучу, потом скатал в шарик и швырнул на пол.

— Не думаю, что об этом стоит говорить, — сказал он.

— Стульчак был сломан, лампочка висела голая…

— Никто из жильцов не жаловался.

— Омар, эта свинья, с радостью и жрал бы из унитаза…

— Вам не нравится ваш сосед?

— Мне не нравится, что он разбудил меня среди ночи и стал требовать свой телевизор, который вы забрали.

— Я не брал.

— Хорошо, значит, это был полтергейст.

Сезер обратился по-турецки к качку. Тот удивленно пожал плечами, потом прошипел что-то в ответ.

— Мой коллега говорит, что не прикасался к телевизору, — сказал Сезер.

— Он лжет, — вдруг произнес я по-английски.

Сезер посмотрел на меня и улыбнулся.

— В целях вашей же безопасности я не буду это переводить, — ответил он на идеальном английском. — И не рассчитывайте, что я еще раз заговорю на вашем языке, американец.

— Вы жулик, — сказал я по-английски.

— Tant pis , [45] Ничего не поделаешь. — кивнул он и продолжил (на французском): — Боюсь, Омар расстроился. Потому что я сказал ему, что вы продали телевизор, чтобы купить новый стульчак. А он, крестьянин, поверил в такую глупость. Мои вам совет: купите ему новый телевизор.

— Ни в коем случае, — сказал я.

— Тогда не удивляйтесь, если сегодня вечером он снова придет домой пьяным и попытается выломать вашу дверь. Он совершенный sauvage . [46] Дикарь.

— Попытаю удачу.

— О да, понимаю… крепкий орешек. Впрочем, не такой уж и крепкий, если разревелись вчерашней ночью.

Я постарался не выдать смущения. Не удалось.

— Не знаю, о чем вы говорите…

— Да что уж там, — бросил Сезер. — Омар слышал, как вы рыдали. Сказал, что почти полчаса заливались слезами. Он не пришел к вам сегодня утром требовать деньги за телевизор только потому, что пожалел вас, идиот. Но, поверьте, к вечеру он снова будет в ярости. Это перманентное состояние Омара. В этом вы с ним похожи.

Сезер впился в меня взглядом. Обжигающим, словно вспышка яркого света. Я невольно заморгал и отвернулся.

— Так почему вы плакали, американец? — спросил он.

Я не ответил.

— Тоска по дому? — спросил он.

Подумав мгновение, я кивнул. Он повернулся к окну.

Все мы здесь тоскуем по дому, — услышал я.

LA VIE PARISIENNE…

Или, если точнее, моя парижская жизнь.

Первые недели в моей хибаре на улице де Паради она была подчинена такому распорядку.

Почти каждое утро я вставал около восьми. Пока варился кофе, я слушал радиостанцию «Франс-Мюзик» (или, скорее, « France Bavarde », [47] «Французская болтовня». поскольку ведущие, казалось, были не столько увлечены собственно музыкой, сколько бесконечным ее обсуждением). Одевшись, я спускался вниз, в boulangerie [48] Булочная. на соседней улице де Птит Экюри, где покупал багет за шестьдесят сантимов. Оттуда шел на рынок на улицу дю Фобур Сен-Дени и делал закупки по заранее составленному списку. Шесть ломтиков jambon [49] Ветчина. шесть ломтиков эмментальского сыра, четыре помидора, полдюжины яиц, 200 граммов зеленой фасоли (я быстро освоил метрическую систему мер), 400 граммов какой-нибудь дешевой белой рыбы, 200 граммов самого дешевого мяса, которое не выглядело совсем уж заветренным, три литра vin rouge , [50] Красное вино. пол-литра молока, три литра простой минеральной воды — этого запаса мне хватало на три дня. Стоимость продуктовой корзины никогда не превышала тридцати евро… и это означало, что я мог питаться на шестьдесят евро в неделю.

В те дни, когда я закупал провизию, домой я возвращался к половине первого. Включал свой компьютер и, пока он загружался, варил себе еще кофе, настраиваясь на работу. Я убеждал себя в том, что пятьсот слов — это всего ничего: подумаешь — две страницы. Это была ежедневная норма моего писательского труда.

Две страницы, шесть дней в неделю — итого двенадцать страниц. Если бы мне удалось выдержать такой темп, роман был бы готов через год. При этом мне совсем не хотелось думать о том, что оставшихся денег хватит лишь на то, чтобы обеспечить себе самое примитивное существование в течение трех оплаченных месяцев аренды…

Отметая все, я заставлял себя сосредоточиваться на том, чтобы выдержать дневную норму. Пять сотен слов… Раньше я минут за двадцать выдавал такой объем в своей электронной переписке…

Пятьсот слов. Да ерунда, в самом деле…

Пока ты не пытаешься создать из этих пяти сотен слов некое подобие художественного вымысла, и так изо дня в день.

Мой роман… мой первенец… Хочу сказать, что еще лет двадцать назад я убедил себя в том, что мне суждено его написать. Он должен был стать «Оги Марчем» [51] Роман Сола Беллоу «Приключения Оги Марча» (1953). — Примеч. пер. наших дней, грандиозным плутовским Bildungsroman [52] Воспитательный роман (нем.). о тяжелом детстве в Нью-Джерси, которое проходило на фоне нескончаемых семейных дрязг и унылого провинциального консерватизма шестидесятых.

Долгие месяцы, пока я варился в этом кошмаре, заставившем в конце концов уехать из Америки, меня грела лишь мысль о том, что рано или поздно я обязательно отыщу тихое местечко, где смогу излить на бумаге все, что пережито, и наконец доказать миру, что я действительно серьезный писатель, в чем сам никогда не сомневался. Я покажу этим уродам… обычно так, скрежеща зубами, клянется тот, кто потерпел неудачу… или дошел до точки. Относясь к последним, я знал, что это скорее не призыв, порождающий действие, а вопль отчаяния от осознания собственного бессилия.