Ольга Лукас - Тринадцатая редакция. Напиток богов

Кроме Наташи там никого не было — да и Наташи, можно сказать, не было тоже: самым задушевным голосом она разговаривала по телефону, как можно было понять по обрывкам фраз — с тщеславной Надей.

На цыпочках, чтобы не помешать ей, коммерческий директор прокрался к стеллажу, поставил папку на нужную полку и собирался было вернуться к себе, но тут дверь на лестницу открылась, и в приёмной появился Гумир.

— А что это вы ещё не спите? — потягиваясь и ещё жмурясь спросонок, спросил он.

— Добрый день, — с нажимом поздоровался Константин Петрович. — Мы не спим, потому что ещё день.

— Чё-то я рано сегодня подорвался. Ну… не спите. Ладно.

— Объясни-ка мне, дружок, почему ты никогда ни с кем не здороваешься? — задушевным голосом спросил Цианид.

— Да вот… одичал. И с меня социальная шелуха осыпалась, — ответил Гумир. — Нужная и ненужная.

— Что социальное?

— Шелуха. До двадцати лет, или чуть меньше — как повезёт — обрастаешь социальной шелухой, потом ещё лет пять-десять наслаждаешься её шелестом, а дальше — опять, как повезёт — можешь заняться тюнингом этой жизненно важной штуковины. Или ещё пару слоёв шелухи нарастить. А можешь начать постепенно от неё избавляться.

— Сколько ненужных действий! Может быть, не стоило отращивать эту шелуху вовсе?

— Значит, нельзя! Без шелухи в школе в момент скушают. Так-то ещё побрезгуют: да ну, очищать его, а там, может быть, ещё и сердцевина гнилая, больше мороки — плюнут, и пойдут. А без шелухи точно — капец.

— Не знаю, у меня никакой шелухи не было, и нет. И съесть меня никто не пытался — ни в школе, ни потом. Ну, а как ты понял, что на тебе именно шелуха? Что она не часть тебя, и от неё можно избавиться?

— Посиди несколько недель в моём подвале, попытайся найти малюсенькую ошибку, из-за которой вся система глючит и переустанавливает сама себя — сразу поймёшь, где ты начинаешься, а где заканчиваешься.

— Весьма полезный подвал. Может быть, будем сдавать его в аренду? Такая, знаешь, психотерапевтическая практика. Посиди в подвале, всё про себя пойми и заплати за это… Эммм… Ну, для начала сделаем почасовую оплату.

Константин Петрович достал из кармана записную книжку и быстро прикинул, какую выгоду можно извлечь из этого предприятия, но Гумир резко оборвал его:

— Для практик ищите себе другой подвал. Мой мне ещё пригодится.

— Не забывай только, что этот подвал — не твой, а собственность издательства. Ты живёшь в нём благодаря нашей доброте. Кстати, ты не голоден?

— Спасибо. Я сыт по горло вашей добротой. А вообще, в подвале я или где ещё — неважно. Живу-то я всё равно под рубашкой у города. Ближе к сердцу, дальше от обычных людей. Там тепло и любовь. Но мало кто туда попадает. И там невозможно жить колонией, или даже просто парой. Рубашка у города не резиновая, она должна хорошо на нём сидеть. Там, под рубашкой, забываешь о социальных условностях. И когда вылезаешь наружу, на белый свет, на лацкан пиджака, к остальным, они видят снежного человека. Так что ему остаётся только юркнуть обратно под рубашку. Одомашненным нет пути обратно в стаю.

— «В стаю», надо же! — покачал головой Константин Петрович. — Легко тебе, конечно, говорить про жизнь одному. Ты же особенный. Ни в ком не нуждаешься. Ни за кого не отвечаешь. Никого не любишь и никогда не любил.

— Любил, — серьёзно ответил Гумир, — свою жену.

— Так ты женат?

— Был. Однажды она сказала: если любишь меня, найди работу, на которой тебе будут платить в два раза больше. А я не мог сменить работу — тогда бы у меня не оставалось времени на мой проект.

— Ты уже тогда писал свою… Ну, эту, альтернативу?

— Да. От тех набросков давно уже ничего не осталось.

— И ты сменил работу?

— Нет. Мы развелись.

— А говоришь, любил.

— Любил, — ответил Гумир, — очень крепко. Но для любви нужны двое. Когда два человека испытывают друг к другу чувства не одинаковой мощности, то требуются дополнительные усилия, чтобы они держались вместе. Усилия со стороны того, кто чувствует крепче. А он и так весь изъеден чувствами… А потом я понял, что вообще нельзя очень сильно любить. Вернее, можно очень сильно любить, если тебе очень сильно любится. Но не надо подавать вида. Надо любить легко и радостно, даже если у тебя внутри клокочет раскалённая лава.

— Иначе что будет? — скептически спросил Константин Петрович.

— Иначе объект любви от тебя отшатнётся. Он просто испугается, что ты любишь его сильнее, чем он сам любит себя.

— А что в этом плохого? Ну, любит тебя кто-то сильно, и что? Какой тебе от этого убыток?

— Любой человек в первую очередь принадлежит себе. А когда очень сильно любишь, хочется, чтобы объект любви принадлежал тебе даже больше, чем самому себе. А рабство у нас вроде как отменили.

— Да-а, — помолчав, протянул Константин Петрович, — голова у тебя, конечно, интересно работает. Слушай, ну можно хоть я в твоём подвале посижу немножко? За полцены, как свой? Вдруг тоже что-нибудь такое выдумаю.

— Да причём тут подвал? Сиди хоть на чердаке. Только мне кажется, что я сначала начал кое-что понимать, и потом только полез в подвал. А не наоборот. Ну, ладно, вы, может, и не спите ещё, а я жрать буду, раз проснулся, — неожиданно завершил беседу Гумир и направился в сторону кухни.

Константин Петрович остался стоять возле стеллажа, потрясённый этим разговором.

Наташа повесила трубку и подняла вверх большой палец левой руки, что означало — дело сделано, Надя посетит коктейльную вечеринку третьей ступени.

В приёмную заглянул Виталик. Огляделся, немного покрутился на месте, словно заметая следы, затем поставил локти на Наташину конторку и проникновенным голосом сказал:

— Удачно, друзья, что вы тут. Есть сложное дельце, о котором надо пошептаться с боевыми товарищами. Но не со всеми разом.

Константин Петрович отмер, подошел поближе и на всякий случай установил защиту.

— Это по нашему завтрашнему вопросу? — строго спросил он.

— Нет. Это по давнему вопросу, с которым я запарился совсем. Не понимаю, что сделать с носителем.

— Прежде всего, ответь себе на вопрос: чего он хочет? — с интонациями заслуженного учителя России сказал Константин Петрович.

— Это ответил уже. Он хочет жить, — отвечал Виталик.

— Болен неизлечимо?

— Здоров, как конь.

— Так пусть живёт.

— А он думает, что не живёт.

— Как это?

— А так! Он считает, что не чувствует вкуса жизни. Считает, что его при рождении обделили, недодали чего-то. Но не пытается ничего изменить. Потому что на самом деле всё у него хорошо. Даже отлично. Просто он такой… Ну, даже слова нет, какой.

— Неблагодарный? — подсказал Константин Петрович.

— Не. Неблагодарный получает всякие блага, не говорит за них спасибо, но хоть наслаждается ими. А этот получает блага, но и не наслаждается, и спасибо не говорит.