Кристиан Крахт - Карта мира (сборник)

На глазах у проводящих испытание инженеров, под их бдительным оком отказала разработанная ими система — именно из-за перегрева, которого они хотели избежать. Адское пламя высвободило необъятные массы радиоактивной пыли, которую сильные апрельские ветры разнесли по трем разным направлениям. Сначала — на запад, на Украину; потом — далеко в северо-восточную сторону, до самой Белоруссии и, наконец, — в Россию. Но не на юг, где расположена столица Киев. Незримые облака смерти плыли неузнанными, поэтому никто не знал, что случилось. Пришлось обстраивать четвертый реактор стальным покрытием, то есть создавать для него саркофаг, и сегодня все это можно увидеть в виде миниатюрной модели в выставочном зале рядом с настоящим реактором. Видно даже, как среди обугленных руин ползают крошечные, будто окоченевшие от пережитого шока пластмассовые спасатели.

Чернобыль — не одноразово пережитый ужас, а нескончаемая задача для всех будущих поколений, задача, которая не утратит своей актуальности еще долго после того, как завершится период ядерного полураспада. Ведь радиоактивность, которая однажды вырвалась на свободу, никуда не исчезла, она подобна заснувшему вулкану или одному из тех дремлющих чудовищ, от которых люди отгородились защитными стенами — и все равно со страхом ждут момента их пробуждения. Четвертый реактор — это спящий зверь из стихотворения У. Б. Йейтса [102], он — Бесплодная земля Элиота [103]. И он же, разумеется, — сам белый кит, Моби Дик Мелвилла, то есть Невыразимое.

Рабби Менахем Нахум и его сын рабби Мордехай Нахум из города Чернобыль [104]основали ортодоксальную хасидскую общину приблизительно в 1780 году [105]. Сами они были последователями великого мистика рабби Исраэля Баал Шем Това [106]. Спустя столетия, когда даже следы их влияния исчезли — о чем позаботились сперва Советы, затем оккупировавшие Украину немецкие фашисты, и, наконец, снова Советы, — паломники из Израиля приезжают сюда только для того, чтобы ненадолго посетить излучающий сияние город, зажечь свечи и прочитать каддиш [107]в маленьком деревянном закроме рядом с общинным домом.

Стальной саркофаг, находящийся на несколько сотен метров дальше, что неизбежно со временем приведет к созданию саркофага для этого саркофага, и таким образом окажется запущенной в ход особая гробовая машина, движущей силой которой будет сопротивление радиации воздействию времени. Получится своего рода матрешка ex negativo [108]— Чертова бабушка, которая тоже будет представать перед нами во все новых обличьях-оболочках, но, в отличие от настоящей матрешки, увеличиваясь в размерах, а не уменьшаясь, кроме того, мы никогда не увидим рядом с ней меньшую куколку — предыдущая бабка, с момента, когда ее история закончится, останется исключительно в наших воспоминаниях.

Мудрость никогда не стучится в дом радости, она приходит погостить только в дом скорби, — так бормочет длиннобородый старик, стоящий перед церковью Святого Илии. Церковь свежевыкрашенна, и еврейская звезда перечеркивает собой христианский крест. Старик — из тех, кто вернулся сюда вопреки излучению. Кожа лица у него очень белая, глазные яблоки дико вращаются, он останавливается у калитки, долго смотрит нам вслед. Потом, покачивая головой, снова переводит взгляд на церковь.

Большинство домов стоят нараспашку, в детских кроватках лежат запыленные куклы, выцветшие фотообои лохмотьями свисают с шершавых стен. Все вокруг выглядит так, как будто случившаяся катастрофа была не медленно разгорающимся гибельным пожаром с непереносимо нарастающей температурой, а мощным взрывом, ударная волна которого разом вышибла все стекла в окнах, снесла с домов крыши и сделала безлюдными помещения, в которых еще за минуту до того занимались повседневными делами их обитатели.

Так же и колебание уровня радиоактивности не желает повиноваться никакой внятной логике, она, как показывает светло-серый русский счетчик Гейгера, то резко возрастает в кустарнике, которым заросла территория детского сада, то вдруг в самом неожиданном месте, в дегтярном пятне на шоссе, становится совсем незначительной.

Но природа не только вернула себе свои права и превратила образцовый город в заросший зеленью парк мертвых, с колесом обозрения и дворцом градоначальника, — она уже и не растет, как обычно. Совсем неподалеку от Красного леса, к примеру, — ель, на ветках которой необыкновенно длинные и кривые — растущие не только вопреки закону гравитации, но и вообще, так сказать, без внутреннего гироскопа — иголки, клонированные разрастания, ужасно и зримо демонстрирующие, как болеет природа.

Еда в столовой уже давно дожидалась нас на столе, весь жир, что использовался при приготовлении первого блюда, успел осесть на дно, пар прилег на скатерть — соснуть после обеда. Подвязанная белым передником официантка расставила металлические мисочки с салатом из фасоли, моркови и капусты, а из стеклянного кувшина налила в стаканы светло-розового клубничного пунша. Борщ слегка покачивался в тарелке под толстой нашлепкой сметаны. На десерт были марципановые крендели и горячий кофе.

Стальной пропускной аппарат, в раму которого, прежде чем приниматься за еду, должен встать каждый посетитель, приложив ладонь к стальным пластинам сбоку — как если бы он хотел нежно обнять саму металлически-холодную Катастрофу, — когда мы по очереди проходили через него, дважды задребезжал и дважды мигнул зеленой лампочкой, мгновенно напомнив нам об огоньках в ярмарочном павильоне гокарта [109].

Позднее, вечером в Киеве, оказалось, что безымянное, идентифицируемое только по ржавой фигуре кота артистическое кафе, которое мы искали в доме Михаила Булгакова, заперто на замок и давно пересыпано нафталином. Киев, как две косточки, выплюнул нас по направлению к югу.

«Ах, Одесса…». О-ДЕС-СА. Уже само звучание этого слова — равноценное всему Причерноморью, включая Севастополь и Ялту, — годами пробуждало у меня, когда мне случалось пролетать над здешними местами, диффузные приливы томления: мне хотелось не только наблюдать с высоты в тридцать три тысячи футов, как полуденное солнце, застывшее в безоблачном небе, отбрасывает тени вниз, в безмятежное туманное марево, но и самому однажды побывать там, внизу, в царстве идей Маяковского, Эйзенштейна и певицы Александры, в чеховской крымской идиллии.

Действительное посещение этого Вишневого сада, мечту о котором я долго и бережно хранил, словно она была утопическим ореховым ларчиком, разочаровало меня — уже при заходе на посадку, когда открылся вид на застроенные уродливыми коробками пригороды, так разочаровывает редкий плод, купленный за большие деньги, который после снятия кожуры оказался гнилым.