Михаил Вивег - Игра на вылет

Глаза у него закрыты, но я знаю — он не спит.

— Привет, папа. — Я касаюсь его руки.

Он смотрит на меня, заросший как ров (по его всегдашнему выражению), в носу трубочка с кислородом. Его радость при моем приходе, похоже, непритворная. Я окидываю взглядом капельницу и осторожно присаживаюсь на край кровати. Пластиковый мешочек с мочой, подвешенный к продольной стенке кровати, уже полон, так что перед уходом надо будет его опорожнить.

— Ты хочешь подняться?

Он кивает. Меня беспокоит, что он еще не произнес ни слова. Я беру электрический пульт, слегка нажимаю кнопку, и папа под тихое жужжание медленно принимает сидячую позу — в ней есть что-то гротескное; я делаю это неохотно, никогда не могу найти правильное положение.

— Хорошо? — спрашиваю.

У отца недовольный вид.

— Ниже?

Опять кивает. Я опускаю его сантиметра на два, но он кривит лицо.

— Слишком?

Поддакивает глазами. Вдруг до меня доходит: никакого хорошего положения для умирающего не существует. Когда вы умираете, никто, даже ваша дочь, никакое оптимальное положение найти для вас не может.

Я возвращаю его в изначальную позицию, и он присвистывает. Иногда у него настоящие боли, другой раз он чуть переигрывает; вся проблема в том, что я не научилась это различать. Думаю, о чем я буду рассказывать ему в первую очередь.

— Знаешь, кому я вчера оформляла квартиру? — говорю я размеренно и называю имя менеджера известного банка.

Папа, как и следовало ожидать, преувеличивает свою заинтересованность: хватает меня за руку, сжимает ее и гладит меня по щекам. Господи, папа, говорю я про себя, ведь тому человеку я всего лишь помогала выбрать шторы… Папа нашаривает баночку на столике, чтобы надеть протез. Отец того, кто оформляет квартиры менеджерам самых больших банков страны, не может, однако, быть без зубов.

— Тебе бы надо зубы немного почистить, — советую я ему.

Он машет рукой.

— Уж как-нибудь и с такими доковыляю, — говорит. — Так как там пан генеральный, докладывай. Думаю, он в своей жизни автобусом не много наездил, а?

Мой менеджер за несколько минут сказочно повысился в должности, но пусть будет как есть. Очень упрощенно я описываю папе свой проект интерьера: выражения типа фарфоровый дозатор жидкого мыла (дизайн Бернарда Уитшета) или раскладывающаяся трехместная софа Рольфа Бенза со стальной решеткой и цельнокроеной обивкой в категориях: материя, кожа, алкантра я, естественно, из своего описания опускаю.

Не дури мне голову, наверное, сказал бы папа. Кровать всегда будет только кроватью.

Я с большим удовольствием рассказываю ему, что директор с супругой угостили меня кофе и что дважды налили семизвездочного коньяку.

— Ты дала себя уговорить, да? — победно улыбается папин протез.

Я радуюсь за него и, наверно, поэтому перестаю себя контролировать: делаю виноватый вид (уродливой) девочки и высовываю язык. Папа на мгновение отводит взгляд — мой вид, вероятно, и для него перебор. Здесь жарко, так что несомненно я вся лоснюсь. Человеческая кожа — барахло, приходит мысль. Как материал она даже не третьесортная: два изъяна на один квадратный сантиметр. Матовый хром, очищенная нержавейка или качественный пластик — совсем другой компот. Или упомянутая алкантра: лучшие качества кожи, не отличишь от шлифованной, а тефлоновое покрытие защищает ее от загрязнения. Если бы у меня вместо кожи была алкантра, мне тогда и душ ни к чему. Добавляла бы себе только тефлону. Папа засыпает.

Я получила аттестат с отличием (все четыре года гимназического обучения я на все сто сохраняла образ неказистой очкастой отличницы). Невесть почему папа хотел, чтобы я пошла учиться на ветеринара, но я отнеслась к этому реалистически: если дома я ежедневно вижу в зеркале себя, то по крайней мере на работе, разнообразия ради, хорошо бы мне смотреть на нечто красивое. Профессия типа зубного или ветеринарного врача тем самым автоматически из моего выбора выпала. Неужто до конца жизни я должна смотреть скотине в задницу?

Папе я объявила, что буду дизайнером.

— А что ты хочешь проектировать? — сердился он. — Чтобы хорошо обставить квартиру — для этого не требуется никаких проектировщиков. Поставить там стол, несколько стульев, ковер, и дело с концом. Какие еще проекты… Кровать всегда будет только кроватью.

Проектировщик не нужен был папе даже для того, чтобы красиво оформить автобус: на приборную доску он прилепил кусок ковра вишневого цвета (на вид и на ощупь какая-то несносная искусственная ткань с высоким ворсом), к нему привинтил резинового песика с головой на шарнире и королевские регалии из золотого пластика, а над лобовым стеклом повесил цветные флажки со знаками всех городов, которые посетил на автобусе. И это было то, что надо.

Я окончила Высшую школу прикладного искусства, получила диплом (с отличием, а как иначе?), а месяцем позже одержала победу на первом же конкурсе, в котором участвовала. Папа был в шоке, но меня это опять же особенно не удивило. Отвергнутые претендентки на данное место учились дизайну всего лишь пять лет, тогда как о красоте, симметрии, взвешенности, пропорциях и так далее я размышляла с детства по шестнадцать часов в сутки, а оставшиеся восемь видела их во сне. Меня никто не мог переплюнуть. Перед самым конкурсом я еще опрокинула две стопки кряду — и этих красивеньких трезвых бедняжечек положила на обе лопатки.

Вторая половина будничного дня, весна или ранняя осень — он только помнит, что, когда приехала «скорая», еще не начало смеркаться. Он на легкоатлетическом стадионе в Сазаве и вместе с другими старшими школьниками из секции заканчивает тренировку. Все радуются, что на десерт сыграют в обожаемый мини-футбол. Ждут не дождутся. По шлаковому овалу трусцой кружит один из ветеранов секции, худой старик лет семидесяти. Его видят здесь так часто, что присутствия его почти не замечают — он сливается для них с окружающей средой, как, к примеру, высокие тополя вдоль ограды или деревянное здание раздевалки. Он ни разу не сказал им ни слова, они тоже о нем никогда не говорили и, насколько автор помнит, не отпускали в его адрес ни одной мальчишеской колкости.

Они и не видят, что на повороте к финишной прямой он внезапно падает. И лишь спустя какое-то время замечают толпу: слова не слышны им, но по движениям взрослых они понимают, что случилось что-то серьезное. Тренер бежит куда-то, не отвечая на их вопросы. Тренировка, по всей видимости, отменяется. На повороте недвижно лежит маленькое тельце; над ним склоняется второй тренер. Они бы пошли посмотреть, но им приказывают оставаться на месте. А что с ним? Умер, получают они раздраженный ответ. Минута оцепенелой тишины. Потом они мрачно обсуждают событие: нечего было бегать, раз такой старый. Сам виноват. А время идет. То, что минуту назад еще волновало их, сейчас уже в тягость. Ничего не происходит. Тело лежит на том же месте. Слишком все затянулось, чтобы им сохранять серьезность. Не будь он старым — не умер бы! Кое-кто из мальчишек, в том числе и автор, разражается смехом. Вы придурки, говорит кто-то. А как же мини-футбол? Айда! Чуть поколебавшись, они все-таки идут за мячом, а посреди стадиона ставят два заграждения в виде ворот. Подходит тренер и тихо объясняет им, что играть в футбол сейчас не годится. Рукой указывает на поворот дороги. Автор, так же как и другие, испытывает досаду, почти злость. И все из-за этого старого хрыча, блин! Пусть наконец унесут его, и мы сыграем, или как? — кричит кто-то нетерпеливо. Тренер забирает у них мяч. Приезжает «скорая».