Люциус Шепард - Новый американский молитвенник

Когда я нащупал в кармане ключи от машины и рухнул за руль «субурбана», безумие уже полностью овладело мной. Я представлял себе, как человек в черном всплывает из-за капота, широко раскинув руки, точно Христос на кресте. Однако стоило мне завести двигатель, и мое напряжение заметно ослабело, а когда я тронулся с места, на меня вдруг нахлынула небывалая уверенность в себе. А поеду-ка я ему навстречу, подумал я. Поеду и погляжу, кто он такой. А попробует мне что-нибудь сделать, так я его машиной перееду. Отлично. Убийство, совершенное при помощи транспортного средства. Из тюрьмы меня выпустят в шестьдесят два года, когда я ослабею настолько, что, по мнению судей, перестану представлять угрозу для общества. Потом три-четыре года беспробудного пьянства. Если повезет, наймусь мести полы в каком-нибудь приюте. Парнишки будут бросать всякий сор на пол и надрываться от смеха, глядя, как я откину концы от сердечной недостаточности, наклоняясь за ним. Вот и все, финита ля комедия. Вариант номер два: я проезжаю мимо, он пикирует на меня, как полубожество-полубомбардировщик, и выхватывает меня из кабины, причем его руки проходят сквозь стекло и металл, будто через мыльный пузырь. Он хватает меня, прижимает к груди, и черная субстанция, из которой он состоит, пожирает меня без остатка, а когда я сольюсь с ним и стану звездой в галактической спирали его невидимого внутреннего небосвода, он закурит новую сигарету, рыгнет и пойдет себе дальше по своим делам, которые, как мне представлялось, сводились к пожиранию душ в количестве, достаточном для обретения силы, позволившей бы ему претендовать на главное кресло в корпорации богов. Вне всякого сомнения, в прошлой жизни он был одним из гомункулов, морщинистых, как обезьяны, которые населяли мою каменную эрзац-тюрьму. Не разбирая дороги, я погнал «субурбан» через пустыню к городу, чувствуя, как волосы у меня на шее встают дыбом, и то и дело взглядывая в зеркало заднего вида, чтобы убедиться, не гонится ли за мной человек в черном, и успокоился только тогда, когда увидел Терезу, которая еще мирно спала в нашей постели, коснулся ее белого плеча и стал смотреть, как она просыпается.

Я не держался за свою рожденную страхом половинчатую веру в Бога Одиночества. Стоило ему вновь закрасться в мои мысли, как я насмешками прогонял его прочь. Пустыня — самое место для призраков; посидишь там подольше, еще не такое увидишь. Убедив себя в том, что человек, которого я видел, — вардлинит, я решил, что он скоро появится, и ждал его. Потом, в день Нового года, когда мы с Терезой, умеренно страдая от похмелья, сидели на диване и вяло следили за тем, как по телевизору аризонские «Дикие кошки» методично подстригали когти «Пантерам» из Питсбурга (команде Терезиной альма-матер) в борьбе за какой-то невразумительный кубок («Кубок дома престарелых имени Гинкго-Билоба», как окрестила его Тереза), я снова вспомнил свою последнюю молитву, скрытое в ней заклинание, и попытался припомнить, что именно я чувствовал, когда писал ее: не было ли в моей тревоге оттенка предчувствия или такого ощущения, будто кто-то водит моей рукой и контролирует мои мысли. Тот факт, что я не мог вспомнить ничего подобного, только усиливал чувство упущенного, как будто от меня ускользало доказательство слежки — или обычного наблюдения — со стороны существа, вызванного из небытия моими молитвами. Вот это-то предчувствие сверхъестественного, или, как я называл его в «Молитвеннике», «ультраестественного», меня больше всего и тревожило. (Поскольку мой новый стиль был процессом естественным, во что я свято верил, то, на мой взгляд, никакой его результат, сколь угодно таинственный, не мог рассматриваться как нечто магическое, необъяснимое или божественное.) Приверженцы моего нововведения достигли воистину чудесных результатов, упорно карабкаясь по лестнице, каждая ступень которой представляла собой услышанную молитву, — каждая удача незначительна сама по себе, но все они вместе вели к большой радости; а поскольку я сам был изобретателем этого метода и знатоком его техники, то, как я полагал, не было ничего удивительного в том, что мои молитвы обладали властью вызывать события еще более чудесные. Поэтому тревожило меня не то, что я каким-то образом превратил Бога Одиночества в существо из плоти и крови, а те причины, которые заставили меня это сделать. От того незнакомца в Ногалесе и давешнего человека в пустыне веяло опасностью, скрытой, но в то же время агрессивной; что до других, более или менее поддающихся контролю явлений, замеченных мною сначала в пустыне за мотелем «У Дженни», а потом в Чикаго, то и от тех людей, насколько я мог припомнить, исходило ощущение молчаливой угрозы. Может, подумал я, мой акт творения — если, конечно, это действительно он — был вызван желанием наказать себя. Может быть, я, сам того не подозревая, жажду суда над собой. Люди часто скрывают такие желания от самих себя, выдавая их за что-то другое и маскируя свои истинные цели. Но за что бы мне хотеть наказать себя? Я ведь, как мне думалось, стал вполне приличным человеком. По крайней мере, куда лучше, чем был. Отмотал свой срок и сделал немало добрых дел. Именно это, как я теперь понимаю, и должно было насторожить меня больше всего — то, что я так благосклонно сужу о себе самом.

На следующий день, в среду, когда покупателей еще совсем не было, а Тереза спала, смуглый усатый мужчина в черном пиджаке, черных джинсах, черной рубашке и с широкополой черной шляпой в руках вошел в магазин и стал бродить у витрины, между стойками с открытками. Это меня насторожило, но потом, глядя, как он ходит между рядами, я вспомнил, что здесь я на своей территории и другие люди неподалеку, так что бояться мне нечего, и спросил, чем могу быть полезен.

— Да ничем, — сказал он. — Просто осматриваюсь, барахло всякое разглядываю.

У меня возникло подозрение, уж не вырядившийся ли это под вардлинита грабитель. Слишком необычно он себя вел для человека, одетого подобным образом, ведь любой вардлинит, едва завидев меня, тут же устремился бы ко мне, чуть ли не светясь от внутреннего напряжения. Он остановился у стеллажа с «Молитвенниками», взял один в руки, полистал.

— Могу дать автограф, если хотите, — предложил я.

— От автографов меня не прет. Но книга мощняк. Первая стоящая книга этого тысячелетия, по-моему.

Лица человека в пустыне я не разглядел, а месяцы, прошедшие с тех пор, как я повстречал незнакомца из Ногалеса, затуманили мою память, поэтому, несмотря на его вид типичного жителя границы и те же развязные манеры, я не мог бы поклясться, что видел его раньше. Тогда я взял книжку, которую читал до того, как он вошел, и сделал вид, будто перестал обращать на него внимание.