Будовская Мара - Выкуп первенца

Живот уже мешал ходить, дышать, лежать, сидеть. Он не влезал в шубу, и приходилось ходить по улицам расстегнутой. Зимнюю сессию я сдала досрочно, преподаватели мякли, глядя на мое пузо, весело расписывались в зачетке и желали удачного разрешения от бремени.

Последние недели я сидела дома в бездеятельном ожидании родов, и даже променад совершала только в пределах ближайшего квартала, по причине ставшей утино-гусиной походки и полной и бесповоротной несходимости шубы.

Моя бабушка, Эсфирь Соломоновна, седовласая и чернобровая дама семидесяти двух с половиною лет, жила в трепетном ожидании грядущего события. Она готовилась самоотверженно пожертвовать остатком своей с самого начала не задавшейся жизни ради того, чтобы частично освободить меня от тяжких материнских забот и дать мне счастливую возможность написать и защитить дипломную работу.

Сперва, правда, она отнеслась к известию неадекватно. Когда мы с Лёнькой, расплывшись оба в идиотски счастливых улыбках, сообщили, что её шансы стать прабабкой сравнялись с сотней процентов, она демонстративно удалилась в свою комнату, откуда вернулась через три четверти часа с выщипанными бровями, подкрашенными губами и безупречной причёской. К тому же, она водрузила на дёсны свою лучшую вставную челюсть, коей позавидовала бы сама английская королева-мать.

— Вы, незрелые особи, которым рано еще даже думать о продолжении рода, решили меня искусственно состарить! — орала она на нас.

Однако вскоре, смирившись, принялась демонстрировать всем знакомым ухоженные, поблескивающие свежим лаком на ногтях, пальцы, и торжественно провозглашала: «Эти руки вынянчили двоих детей, вынянчат и третьего!». Под двумя детьми она подразумевала нас с мамой, в порыве сентиментального благородства забывая о том, что мою маму вырастила няня-домработница, а уж мама — меня.

И вот теперь, когда роды ожидались с минуты на минуту, бабушка пригласила к себе на обед моих родителей, Леньку и меня с животом. Присутствовали также бабкины самые дорогие, еще школьные подруги.

Когда все расселись и наполнили тарелки и бокалы, раздался звонок в дверь. На пороге показался худой старик с тортом и букетом роз в руках.

Живот забился, чуя неладное, и как-то странно затих.

— Позвольте представить вам Марка Ефремовича Гольдфарба! — провозгласила бабка, — Марик, знакомься!

После чего худейший и носатейший престарелый Марик, разрешивший своим появлением загадку присутствия на столе лишнего прибора, наполнил свой бокал шампанским и попросил внимания.

— Мои хорошие! — начал он.

«Тамбовский волк тебе хороший», подумалось нам с животом.

— Я собрал всех вас здесь…

«ОН собрал! Нет, вы слышали?».

— … чтобы попросить руки вашей матери и бабушки…

«И почти прабабушки!» — буркнуло брюхо.

— … моей любимой женщины…

Тут резкая боль опоясала меня, потекло по ногам и дальнейшие слова сватающегося потонули в моем крике: «А ребенок?».

На выходе из роддома нас с Пашкой встречали Лёня, бабушка и… Марик. На машине Марика мы поехали, к моему недоумению, прямиком к нему же на квартиру.

Оказывается, чтобы не задушить прекрасное позднее взаимное чувство, и в то же время не оставить ребенка без присмотра, они решили, что мы некоторое время поживем все вместе — бабушка, Марик, и мы с Ленькой и Пашкой.

Честно говоря, от сего господина я не ожидала никакого благородства и широты души. Видимо, он не на шутку втюрился в мою бабку, раз взял её с потомством, а потомство — с приплодом.

Дома Марик погладил новорожденного пальцем за ушком и молвил:

— Хрящик остренький…

Медовый месяц прошел в заботах о правнуке новобрачной.

Все наше странное семейство, как угорелое, стирало, сушило и гладило пеленки. Марик гулял с колясочкой в скверике, выведывал у мамок-нянек секреты взращивания и вскармливания.

Однажды вернулся с прогулки, похохатывая. Успокоившись, поведал:

— Встретил бывшую жену. Она мне говорит: «Я слышала, ты женился! Это твой?» Я говорю: «Не мой». Она: «Её?». Я в ответ: «Её. Правнук…»

Фыркнула на меня и удалилась!

Никто не знает, сколько времени продолжалась бы еще эта идиллия, но в один прекрасный день Марик воротился после младенческого променада какой-то задумчивый. Уложил Пашу спать и полез на антресоли в коридоре.

Он рылся там довольно долго, сверху летели обувные коробки, старые подшивки журналов, баночки засохшей лыжной мази и сапожного крема, пока не вышел на свет Божий пыльный бархатный чехол.

Марик осторожно отряхнул чехол, провел по нему ладонью, поцеловал и резво покинул квартиру.

Отлучки (с чехлом!) вошли в систему, они повторялись ежедневно.

Совать нос в чехол и интересоваться его содержимым он не позволял никому. Кроме того, он завел себе в кухне отдельный столик, посудную полку и полку в холодильнике, трапезничал отдельно, и это наводило на грустные психиатрические мысли.

Через несколько недель мучений любопытства и страха я застала бабушку плачущей в нашей комнате.

— Что стряслось? — спросила я её.

— Он… Там… Закрылся. Меня выставил…

— Господи, да что же это? Собирайся, поехали домой!

— И действительно — впору домой уезжать, — сквозь слезы продолжала бабушка, — мало того, что не ест, что я готовлю, из дому каждый день сбегает, носит какую-то майку с кистями, — он ведь месяц, как ко мне не прикасался! Несет какую-то чушь, что я нечиста и для мужчины запретна! Ты слышала такое?

Я, оторопевшая от того, что брак моей бабки в такой степени не фиктивен, вдруг начала соображать, что что-то подобное и впрямь слышала, или читала.

— Он мне говорит, что я должна с какой-то бабой поехать за город, раздеться донага и с головой три раза окунуться в речку, под строгим и пристальным наблюдением этой самой бабы! Он сошел с ума…

В этот момент дверь отворилась и серолицый, в допотопном картузе Марик вошел в комнату.

— Девочки, прекратите вой, сейчас я все объясню — возопил он.

За ним подоспел взъерошенный Лёнька с Пашкой на руках.

— Чудесно. Все в сборе. Итак, я хочу признаться…

— Сознаться, — вставила бабка.

— Признаться, что я э-э-э … вернулся к вере предков. К иудаизму.

Хожу молиться с филактериями, ношу талес, питаюсь кошерно. Я веду особый образ жизни, и если вы не можете принять его, то вам придется по крайней мере с ним считаться.

Предполагавшуюся после сей тирады немую сцену мне не описать, она требует гоголевского пера. Но Гоголя с перьями в повествование мы не пустим (антисемитизм, сальмонелла), поэтому и немой сцены не будет. Потому что все разом заговорили.