Дуглас Кеннеди - Особые отношения

— Вообще-то, я Аманда Шоу.

— Ничего смешнее я в жизни не слыхала — и принялась хохотать пуще прежнего. Сестра Шоу ничего не сказала, наоборот, позволила мне ржать как идиотке, пока я не выдохлась.

— Ну, теперь все в порядке? — спросила она.

Я снова свернулась в комок на своем ложе. Сестра кивнула санитару, и тот отстегнул ремни, что удерживали меня на каталке.

— А сейчас, Салли, если не возражаете, эти джентльмены должны забрать каталку, поэтому…

Я не двигалась.

— Я бы хотела, чтобы вы сели, а об остальном мы позаботимся.

Я не реагировала.

— Салли, я еще раз к вам обращаюсь. Вы будете умницей, сядете сами, или попросим джентльмена вам помочь?

Пауза. В ее ровном, спокойном голосе явно слышался намек на угрозу. Я села.

— Хорошо, очень хорошо, — сказала сестра Шоу, — А теперь, как вы думаете, сумеете слезть с каталки?

Я заколебалась. Сестра Шоу чуть наклонила голову, и два санитара встали по обе стороны от меня. Один шепнул: «Ну, давай, лапуля». Голос у него был смущенный, почти умоляющий. Я позволила им помочь мне слезть и довести меня до кровати. Затем, не говоря ни слова, они взялись за ручки каталки и выкатили ее из комнаты.

— Вот и хорошо, — прокомментировала сестра Шоу. — А теперь я вам кое-что расскажу об отделении…

Отделение.

— Прежде всего, ваш малыш находится в палате в десяти шагах отсюда по коридору. И вы сможете видеть его, как только захотите, двадцать четыре часа в сутки. А можете брать его сюда, хотя мы предпочли бы, чтобы спал он у себя, это позволит вам как следует отдохнуть, вы сейчас очень в этом нуждаетесь.

А вам позволит обезопасить его от меня, вырвать из моих когтей…

— Следующее, что вы должны ясно понимать: вы здесь не арестантка В отличие от некоторых других содержащихся здесь больных, вы здесь не на принудительном лечении.

Лечение… Рифма к с рассечению…

— Так что, если вы надумаете выйти погулять или покинуть отделение, никто не будет чинить вам препятствий. Только поставьте в известность дежурную палатную сестру, что вы уходите.

Потому что входная дверь всегда заперта… и еще потому что мы не хотим, чтобы психованная дамочка вроде вас сбежала отсюда с ребенком… особенно учитывая, что вы все время хотите ему навредить.

— У вас есть вопросы?

Я потрясла головой.

— Прекрасно. Ваша ночная рубашка в шкафчике у кровати, так что, если вас не затруднит, переоденьтесь сейчас, а я распоряжусь, чтобы ваши вещи почистили.

Потому что я на них наблевала .

— Я так понимаю, у вас давно маковой росинки во рту не было, так что я вам сейчас пришлю что-нибудь поесть. Но первым делом не хотите взглянуть на сынишку?

Длинная пауза. В конце концов я отрицательно помотала головой. Сестра Шоу была сама рассудительность.

— Ну как хотите. Но помните — чтобы его увидеть, вам нужно просто позвонить вот в этот звонок, рядом с кроватью.

Но захочет ли он видеть меня? Особенно после того, как я его отравила. Неудивительно, что он всегда плачет, если я рядом. Он сразу ощутил, что я к нему ничего не чувствую.

— О, еще одно, последнее: наш психиатр, доктор Родейл, осмотрит вас через два часа. Хорошо?

Жду не дождусь .

— Ну вот и хорошо, я ничего не забыла. Стало быть, я вас оставляю, вы пока переоденьтесь, а я поскорее велю кому-нибудь из сотрудников принести вам обед.

Сестра Шоу удалилась. Я лежала на кровати и не двигалась. Время пролетело незаметно. Вернулась сестра Шоу:

— Помочь вам переодеться, Салли?

Я села и начала стягивать одежду.

— Вот молодец. — С этими словами сестра снова вышла.

Грубая больничная рубашка воняла хлоркой и кусала кожу. Я скатала свою верхнюю одежду в шар и пихнула его в тумбочку. Потом натянула на себя такую же колючую простыню, закрыла глаза и попыталась уснуть. Но тут отворилась дверь. Вошла сестра, молодая толстушка лет двадцати с небольшим, Паттерсон, судя по надписи на бирке.

— Здрасьте.

Австралийка.

— Вы в порядке?

Я ничего не ответила.

— Не беспокойтесь. Обед прибыл.

Ей приходилось поддерживать одностороннюю беседу с впавшей в ступор пациенткой. Но я ничем не могла ей помочь. Я вступила на следующий участок этой неизведанной территории — здесь почему-то казалось невозможным заговорить, я как будто перестала понимать, как это дёлается.

Няня поставила поднос с обедом на выдвижной столик у кровати. Я лежала не шевелясь. Няня улыбалась мне, видимо надеясь на ответную реакцию.

— Язык проглотили? Вместо обеда?

Я прикрыла глаза.

— Ладно, ладно, шутка глупая, — сказала она. — И все-таки вам нужно поесть. Я вам скажу: ваша соседка перестала есть пять дней назад. А теперь вот…

Она осеклась, как будто чуть не сболтнула того, чего мне знать не полагалось. По крайней мере, пока.

— Но вы-то похомячите чего-нибудь, верно? Ну хоть попейте, по крайней мере.

Я потянулась к подносу. Взяла стакан воды. Поднесла ко рту. Отпила глоток, по-прежнему лежа, так что часть воды пролилась мне на лицо и на простыни. Потом поставила стакан на поднос.

— Ай да молодца, — удовлетворенно сказала няня. — Ну а как насчет небольшого перекуса?

Мне захотелось улыбнуться, так забавно было слышать жаргон колонистов здесь, в лондонской больнице. Но я не сумела даже этого и лишь валялась без движения, как полная и окончательная идиотка.

— А что я вам скажу: оставлю-ка я обед здесь, чтобы не висеть над душой, а сама зайду через полчасика. Только вы пожуйте хоть чего-нибудь, сделайте одолжение.

Но как же я поем, если есть я не могу? Неужели вы не видите? Разве не понимаете, насколько это логично?

Через полчаса она вернулась. И вид нетронутой еды на подносе ей не понравился.

— Ой, да вы что, — по-прежнему бодро пропела она. — Надо что-то бросить в топку, ну неужто ничего не хотите?

Нет. Я ничего не хочу. Я хочу сморщиться и засохнуть. Как черносливина. Сделать всем огромное одолжение и пропасть из виду. Навсегда.

Она присела на кровать и пожала мне руку у локтя:

— Я понимаю, вам несладко, и вы мало что можете с этим поделать — все эти «независящие от нас обстоятельства» и прочая хрень. Но хочу предупредить: примерно Через час явится докторша, чтобы вас осмотреть. А она ужас как не одобряет послеродовую анорексию, вот. Если не верите, спросите свою соседку, когда ее сюда привезут после представления. Так что — ради себя же самой — откусите хоть кусочек этого чертова яблока, пока докторша не пришла.

Но ведь чтобы куснуть яблоко, мне бы пришлось куснуть яблоко. Дошло?

Доктор была женщина лет пятидесяти. Высокая, с заурядной внешностью, темноволосая, с практичной стрижкой средней длины, в практичном костюме под белым халатом и практичных бифокальных очках на кончике носа. Все в ее облике говорило о здравомыслии и разумности — и о трезвом взгляде на вещи. При ее виде мне сразу стало не по себе.