Григорий Розенберг - Я — годяй! Рассказы о Мамалыге

— Ты не помнишь, — спросила у папы мама, — когда Ленин умер, тоже надо было носить повязки?

— Как же я могу помнить, — рассудительно ответил папа, — если я родился аж через два месяца после этого!

— А знаешь, что сказал Юда Израилевич, когда услышал по радио?..

— Ред оф идыш! — перебил её папа то ли словом, то ли фразой, но смысл её Мише был уже известен: «Говори по-еврейски — здесь ребёнок!» или что-нибудь в этом же роде.

И они медленно заговорили на какой-то ломаной абракадабре, а Миша перестал вслушиваться. Он вертел головой, пока они шли мимо знакомых зданий к своему трамваю, и думал про всё, что видел: красивых дам, нарисованных на вывесках (с обратной стороны стекла); замазку, засохшую и наполовину выпавшую из застеклённых дверей парикмахерской; чёрные зубчатые колёсики с «собачкой» и длинные стержни для поднимания и опускания полотняных навесов над витринами, «маркизов», как называла их мама (никаких «маркизов» на самом деле не было, — одни колёсики и стержни… Наверное, мама всё сочинила. Как про крокодила).

Взгляд Миши задержался на знаменитой мраморной скульптуре, не такой важной, как Сталин в кресле, но тоже очень красивой. Некоторые называли её Лакоон, но мама поправляла: «Лаокоон», — и Миша тоже всех поправлял. Тех, конечно, кто вообще знал, что она как-то называется.

Лаокоон сидел себе в центре крохотного скверика, окружённого высоким чугунным забором, и вместе с двумя своими сыновьями или внуками мучался от душившего их змея. Он был мраморным мускулистым дедом, и его руки были такой же толщины и с такими же венами, как и тело змея. Лаокоон закатил глаза без зрачков, сморщил лоб и правой рукой задрал вверх петлю из змеиного хвоста, очень напоминавшую Мише бублик, а два пацана по бокам, глядя на папашу, тоже позадирали свои правые руки с отбитыми пальцами. Короче, всё было удивительно красиво, а если бы убрать змея, так вообще: Лаокоон был в такой военной позе, как будто его ранили в спину, он прогнулся, замер на секунду, — и сейчас рухнет на землю. На пьедестал, то есть.

И всё бы хорошо, если бы не одно обстоятельство. Вся компания была голая, и если пацанам отбивали пальцы, то деду каждый раз отбивали это самое… ну — «глупости», и каждый раз приставляли потом новое, отдельно сделанное из мрамора (Миша представлял себе человека, который сидит и изготовляет отдельно это место, и краснел). вся скульптура была пыльно-сероватая, а это место сияло свежей белизной, как ёлочная игрушка. И Миша представлял себе, что как было бы здорово, если бы у Лаокоона было всё, как у Тани Ивлевой, и понял, что не так уж это всё у неё глупо устроено… Тут он вспомнил вдруг, что сегодня 8-е марта, повернулся к родителям с намерением поздравить маму и поделиться этим довольно-таки пикантным открытием, как вдруг увидел на их рукавах повязки и ужаснулся: в такой тяжёлый час чем забита его голова!

Миша прерывисто вздохнул и опустил голову.

В понедельник Валентина Борисовна рассадила всех детей в полукруг, как при чтении книжек, и объявила, что сегодня будут похороны нашего любимого Сталина, и как все должны себя в связи с этим вести.

— Вас построят в зале, — тыкала она указательным пальцем почему-то именно в Мишину сторону, — и вы будете ждать, когда начнутся гудки. Когда будут гудки, — она зафиксировала палец вертикально, — остановится в нашей стране всё: и заводы, и фабрики, и турбины, и машины, и пешеходы…

«И ручеёк возле Сталина на Соборке?» — подумал Миша. — «И реки, и часы, и самолёты», закрутилось дальше в его мозгу, но он тряхнул головой и снова сосредоточился.

— И вы, вы слышите, и вы! — палец снова указал на Мишу, — должны стоять, не шелохнувшись! До тех пор, пока не смолкнут гудки, не смейте даже пальчиком пошевельнуть!

«„Пошевелить“ и „шевельнуть“ перепутала», — автоматически отметил Миша и оглянулся на портрет Сталина. Сталин чуточку улыбался и смотрел прямо на Мишу.

Когда всех собрали в зале и расставили вдоль стен, Мишина старшая группа оказалась прямо напротив младшей. Справа на стене был большой портрет вождя на Красной площади, за спиной окна, а в ноги сзади больно упирался стульчик, но Миша терпел, потому что все так стояли и все терпели.

От ёлочных веток на большом портрете Сталина пахло Новым годом, а от чёрного банта на обыкновенном портрете, который висел рядом с портретом Ленина, — почему-то уксусом.

Миша ждал начала гудков, смотрел на два портрета перед собой и думал, кто главнее, Ленин или Сталин. Он вообще, как и другие дети в группе, постоянно чувствовал иерархию во всём. А правда, шницеля главнее картошек? А правда, что главное женское имя — Таня? «Ну почему?» — изумлялась мама. — «А мужское?» — саркастически вопрошала она.

— Александр! — безапелляционно ответствовал Миша.

Главный цвет — красный, главный поэт — Пушкин, главное животное — собака, главный фрукт — яблоко…

Что главнее, глаза или губы?

Для сходства, — конечно, губы. Губы главнее всего!

Главный город — Москва. Главнее Ленинграда. Военные главнее штатских. Учителя главнее воспитательниц. Илья Муромец главнее Иван-царевича. Лётчики главнее моряков, моряки — главнее пехоты.

Конечно, Сталин главнее Ленина. Во-первых, Сталин — военный, с усами, с погонами, а Ленин — вообще лысый. А во-вторых, Сталин молодой, а Ленин уже старый и умер давно, Миши ещё на свете не было, и даже папа только через два месяца родился. Сталин главнее всех-всех. Королей, царей, богатырей, большевиков, меньшевиков, главнее самых главных на земле…

Но тут начались гудки, и Миша мгновенно сосредоточился на самой главной сейчас мысли: «Не пошевельнуть пальчиком!» Именно на пальцах он сосредоточил всё своё внимание, и пальцы стали тяжёлыми и как бы чужими. Гудки были длинными и печальными, и Миша стал представлять, что станки и поезда, троллейбусы и грузовики, «Победы» и пешеходы замерли, как его пальцы. Потом он стал думать о том, что случится, если он всё-таки пошевелит пальцем, и гудки сделались как бы неслышными, исчезло шмыганье носов, покашливание, и в этой давящей тишине Миша встретился со строгим взглядом Сталина, и Сталин был недоволен, как будто он догадывался об этих неправильных Мишиных мыслях.

Вдруг резкий стук воскресил гудки и другие звуки. Девочка из младшей группы, стоящая как раз напротив Миши, потеряв равновесие или просто от легкомыслия, с треском уселась на подпиравший её ноги стульчик и весело рассмеялась.

Раздался звонкий хлопок подзатыльника, и рёв потерпевшей заглушил траурные гудки.

И опять потекли дни, насыщенные событиями.

В пятницу крутили диафильм «Дядя Стёпа», в диаскопе громко лопнула лампа, все вздрогнули, а Валентина Борисовна тоненько взвизгнула. Все долго хохотали, даже потом, когда уже не было смешно, так что даже пришлось уговаривать, «чтоб уже замолчали уже!»