Светлана Нилова - Потери

Я схватилась за горло, там что-то клокотало и душило меня. Виктория сунула мне под нос нашатырь, а Стейси стакан с водой. Я машинально понюхала воду, встала и спросила:

- Куда надо ехать?

Но мы не ехали, а летели на вертолете. Вместе с Томом. Вики и Стейси остались дома. Мне сообщили, что тело мужчины, было привязано к спасательному кругу. Его выловили на границе Аляски с Канадой, оно вмерзло в лед и определить время смерти можно весьма приблизительно. Это долетало до меня, словно во сне. Всё было будто бы в вате: и звуки, и краски, и мысли. Только запахи вторгались в моё сознание то резкостью нашатыря, то какой-то едой, то потом, то бензином. Я настолько оцепенела, что не могла не есть, ни пить ни даже думать. И, может быть, это было даже хорошо, потому что запахи становились всё резче и отвратительнее. Мне что-то говорили, подсовывал какие-то бумаги, и я подписывала их, не читая. Том читал и тоже подписывал.

Наконец нас с Томом повели по длинному белому коридору и завели в комнату без окон. Там на столе лежало тело, накрытое пластиком. Мне что-то говорили и всё время подносили к лицу ватный ком, но я уже не чувствовала никаких запахов. Я смотрела на тело. Оно было страшным. А ещё оно было очень холодным. Холод от этого тела чувствовался на расстоянии, и он пронизывал меня до самых костей. У меня даже сердце сводило от этого холода.

- Это не он, – сказала я и не узнала свой голос. – Это не может быть он.

- Может быть какие-то приметы…

Я подошла ближе и сдернула пластик на пол. Зрелище было отвратительным. Если бы в моём желудке было хоть что-то, я бы уделала весь пол. Но я уже давно ничего не ела и потому только смотрела, исследуя каждый сантиметр этого вздутого, изъеденного рыбами тела. Голова была разбита, как пустой орех, поэтому лицо у мертвеца отсутствовало полностью. А моя голова вдруг заработала: включились процессы мышления и аргументации.

- У моего отца не было волос на груди.

Я обошла стол и остановилась у ног.

- У папы должна быть совсем другая форма ступни. Как у меня. - Я сбросила кроссовок, стянула носок и подняла ногу на уровень стола, ядом с ногой трупа. – Посмотрите. Это же совершенно разные ноги.

Том где-то у меня за спиной грохнулся в обморок. Кто-то из мужчин сказал:

- Это уже невыносимо! Уведите девочку. Она же не в себе…

- Нет! – я вцепилась в край стола. – Постойте! Это не он! Вы вскрывали его? Смотрите, у него же нет шрама!

Меня уже уводили, а я продолжала кричать:

- У моего папы нет селезенки! Ему удалили её в Пуэрто-Рико! И остался шрам! Толстый белый шрам! Это не он! Не он!

Я продолжала повторять: «Не он… Не он...» - всю дорогу, что мы двигались обратно в Уоррентон. Повторяла это и обнимала оранжевый спасательный круг.

Круг я повесила у себя в комнате, и это не обсуждалось.

Зато Вики с Томом, а потом и Вики со своими подругами долго мусолили тему опознания и то, как это отразится на моей жизни. Всё выходило так, что если бы моего отца признали мертвым, мне бы досталось почти пол миллиона. Оказывается, он был застрахован. По мнению Харди, я поступила глупо.

Я перестала рисовать и стала много читать. Я проглатывала по книжке в день и мне было всё равно, о чем она. Январь я провела с Джеком Лондоном в Аляске, а февраль – с Драйзером. Потом я и вовсе перестала читать и только глядела в окно, наблюдая, как капли, словно слезы, стекают по стеклу оставляя прозрачные следы.

«От меня тоже ничего не останется, только такой же прозрачный след…»

Февраль оказался самым тяжелым месяцем. Всё время шли дожди и на меня временами накатывала такая тоска, что хотелось выйти на берег, войти в холодную воду и плыть, плыть, плыть до самого горизонта. И после, обессилев от усталости и холода, нырнуть в черную глубину, всё глубже и глубже, навстречу темноте. И разом покончить со всем, как Мартин Иден.

В то время я часто думала о смерти. Я её совсем не боялась, меня страшило другое: я больше никогда не встречу своих родителей. Потому что буду в аду.

Я начинала понимать, что такое ад. Раньше он представлялся мне в картинах Иеронима Босха: голые грешники подвергаются мучительным пыткам чертей. И я пугалась тогда. Какая же я была недалёкая! Теперь я понимала, что ад – это не пытки. Ад – это безысходность и отчаянье. И если по своей воле прервать ниточку жизни, то эта безысходность будет уже навсегда. Самоубийцы попадают в ад.

Никогда, навсегда – я слишком рано столкнулась с этими понятиями.

Доктор Келли, мой психолог, видела моё подавленное состояние, но я избегала контактов с ней и пропускала назначенные встречи.

Постепенно боль одиночества и тоска вытеснили из меня все остальные чувства. И даже месса не приносила мне успокоения. Однажды, возвращаясь из храма, на середине моста я остановилась, слезла с велосипеда и подошла краю. Сильный ветер гнал волны. Мне представилось, как я быстро падаю вниз, стремительно погружаюсь в холодную глубину, чтобы больше никогда не увидеть этого туманного неба, не вдохнуть влажного воздуха, не почувствовать ветра в своих волосах…

Я перегнулась через парапет и вгляделась в волны. И вдруг почувствовала взгляд. Прямо из воды на меня смотрела огромная касатка. Я могла бы поклясться, что это была та самая касатка, которая не стала нас губить возле Алеутских островов. Она смотрела на меня, казалось, бесконечно долго. Потом пронзительно вскрикнула и ушла в воду так резко, что меня настигли капли с её хвоста. От неожиданности я отпрыгнула назад и упала на дорогу. Машина, летящая по шоссе, тормозила с диким визгом, а я, обернувшись, смотрела на её приближение, не в силах шелохнуться и думала: «Ну, вот и всё. Касатка спасла мою душу от ада…»

Я закрыла глаза и всем телом чувствовала приближение. Время растянулось до бесконечности…

Удар был, но это оказалась всего лишь волна горячего воздуха и палёной резины. Хлопнули двери машины, послышались голоса. Я открыла глаза, но увидела лишь свет в узком, стремительно исчезающем тоннеле и голоса тоже удалялись. Последнее, что я запомнила – сильные руки, которые подхватили меня и стали поднимать всё выше и выше. Прямо в небо. И я полетела...

Из больницы меня выписали в тот же день. Полицейские, доктор Келли и ещё один психиатр ещё долго расспрашивали меня, что я делала на мосту и почему оказалась на дороге, но я молчала. И про касатку и про свои мысли о смерти. Иначе я бы так и осталась в этой больнице, в отделении для психов. А у меня были другие планы на жизнь.

Да. Теперь я была уверена в том, что мне надо жить. Я ещё не поняла зачем, ещё не нашла в ней смысла, но желание жить возродилось во мне. Я вспоминала то ощущение, как меня поднимают сильные руки, казалось, прямо в небо и свой старый сон про айсберги. И мамины слова: «Ты полетишь, детка. За нас всех. Обязательно полетишь.»