Саша Виленский - Тридцать шестой

— Дальше. По поводу вашей братии. На землю вам теперь вход воспрещен. Наверх — тоже нельзя. Так что сидите, сами знаете где. Будете выполнять самую грязную, самую черную работу, которая отныне с нас снимается. Нам за верность даровано выполнять только самые приятные поручения. А вам — в дерьме возиться. Навсегда. Это тоже понятно?

— Понятно. — Шемихаза судорожно сглотнул. — Когда?

— Когда надо! — оборвал Михаэль, и четверка, развернувшись, отправилась в обратный путь.

Шемихаза и его соратники остались стоять, молча глядя на вестников, пока те не превратились сначала в черные точки, а потом и вовсе не исчезли с горизонта. Каждый из них не произносил вопроса: «Что делать?», на который не было ответа. Оставалось только ждать.

У хижины, затерянной в глухом ущелье, сидел старый Ламех и смотрел на поле, ожидая всходов. Вот так каждый день — просто сидел и ждал. Он давно жил вдали от всех, не прибившись ни к одному селению, поэтому пришествие учителей мудрости прошло мимо него.

Жена его, несмотря на возраст, была беременна первым ребенком. Вот так получилось. Он сам удивлялся.

— Ну, здравствуй, Ламех, — раздался за спиной чей-то голос. Он обернулся. На него, улыбаясь, смотрел непонятно откуда взявшийся высокий и красивый человек. Улыбался широко, прямо весь светился.

— Здорово, — буркнул Ламех, еще не зная, чего ждать от таинственного незнакомца.

— А что так неприветливо? Ну да ладно. — Человек присел рядом с Ламехом, стал смотреть с ним в одну сторону. На поле. Помолчали.

— Какие виды на урожай? — поинтересовался гость.

— Тебе-то что за дело? — опасливо спросил Ламех. — Какой тебе интерес к моему урожаю?

— Никакого, — все так же весело ответил красавец. — Но с чего-то надо разговор начинать, правда?

— Я тебя не знаю и разговаривать с тобой не собирался. — Ламех потому и жил вдалеке от всех, что был неимоверным грубияном. Не уживался он с людьми. А жена что — жена привыкла. Казалось, и не замечала.

— А придется, — улыбнулся незнакомец.

Снова повисло молчание.

— Сына назовешь Покоем [18] Покой — Ноах, Ной ( ивр. ). ,—неожиданно строго вдруг произнес гость.

— С чего вдруг?

— С того вдруг. Так надо. И не вздумай со мной шутить, понял?

Ламех повернулся, чтобы по достоинству ответить наглому пришельцу, но того уже не было. Исчез. Растворился.

«Ну, так назову Покоем, — неожиданно для самого себя подумал Ламех. — Какая разница? Может, и вправду так и надо».

Покой валил деревья одно за другим, обрубал сучья, с трудом оттаскивал бревна на открытое место, складывал, скреплял их между собой, смолил промежутки, затыкал их лыком, содранным с тех же деревьев, а затем повторял все сначала. Он не знал, что делает и зачем, но монотонно повторял движения: почему-то ему казалось, что надо торопиться, можно не успеть.

К чему успеть или чего не успеть — неясно. Но ясно, что работать надо было постоянно. А как иначе?

Утром вставал и начинал валить деревья, вечером, когда уже глаза не видели, куда бьет тяжелый топор, заканчивал. Падал, обессиленный в своем шалаше, с рассветом вставал — и опять.

Жена приносила ему на делянку раздавленную и размоченную в воде пшеницу, он ненадолго останавливался и, пока она кормила грудью их третьего, быстро-быстро руками собирал эту кашу и отправлял в рот.

Небо постепенно затягивало тучами, вот уже и солнце скрылось за темным облаком, несколько тяжелых капель упали на лицо Покоя. Он вытер капли пальцем, внимательно осмотрел влажную кожу.

— Сейчас дождь будет, — сообщил он жене. — Зови сюда детей.

Натаниэла с Анатолием вернулись под утро. Урчащий вапоретто подвез их к самой яхте. Толик побитой собакой отправился втирать что-то оправдательное Марине, которая смотрела на меня, как бы говоря: «Ну вот зачем он это делает? Неужели он не понимает, что этого не надо?» А Наташа, непривычно неулыбчивая и без неизменной сигареты, увела меня на корму.

Мы молчали и смотрели, как просыпается туристическая столица мира, как постепенно заполняется народом знаменитая площадь перед знаменитым собором, как поднимаются ввысь проснувшиеся наглые голуби.

— И тогда они утопили их всех, — срывающимся голосом сказала Наташа. — Всех до единого. Всех наших детей, всех наших женщин. А те беззащитно смотрели в небо, ожидая, что мы вернемся и спасем их. Наши дети: и красивые высокие исполины, и маленькие, что только-только начали ходить, и совсем младенцы, что сосали материнское молоко — все захлебнулись водой, которая была всюду, заполнила все вокруг, снесла наши дома и залила наши посевы. Ничего не осталось, только вода.

И любимые наши до последней минуты хватали ртом воздух и поднимали детей над головами, пытаясь спасти, прежде чем водоворот утянет их на дно и вода заполнит их легкие, а мы смотрели на это и ничего не могли сделать. Ничего. Даже умереть. Понимаешь? Даже умереть не могли. Мы могли только смотреть, как гибнет все то, что мы любили, и все, что мы построили. А на земле остались только вы.

— Ну а я-то чем виноват?

— Да ничем, конечно. Ты — ничем. — Наташа помолчала. — Просто иногда лучше умереть. Да не всем дано.

Повисло молчание. Я знал, что сейчас будет, но почему-то, сам себе удивляясь, боялся меньше, чем думал, что буду бояться.

— Надеюсь, ты понял, что момент настал? — спросила Натаниэла. — Но ведь тебе грех жаловаться, правда? Совсем неплохо получилось на этот раз.

— Да, — согласился я. — Неплохо, конечно. А уйду я — с лицеем-то что будет?

— Все будет в порядке. — Она даже не улыбнулась. Вообще, она больше не была похожа на Наташу, теперь это была Натаниэла. И ей надо было повиноваться. Вот просто надо было повиноваться, и все. А почему, зачем — не важно, это глупые земные вопросы.

— Я тебе обещаю, что с лицеем все будет хорошо. Ты же мне веришь?

— Конечно, — я попытался улыбнуться. — Марина…

— И с ней все будет хорошо, не переживай. Лицей получит за тебя страховку, а она будет назначена распорядителем этих денег, так что руководство проектом перейдет к ней. Да Марина, по сути, и так им руководит, так что…

— Ну что ж, если ты все так продумала. Выхода, я так понимаю, нет?

— Нет.

— Тогда — вперед. — Внутри все ухнуло, но ведь деваться и правда было некуда.

— Вот и славно. Марина! Анатолий! — позвала она. — Хватит отношения выяснять! Я вам там столик заказала в кафе на площади, сходите позавтракайте. Там вкусно. Когда еще выдастся случай позавтракать на площади Святого Марка! А мы тут в свою очередь с Александром разберемся пока, хорошо?

Ну и кто б ей сказал: «Нет, не хорошо»? Женщина, которую я любил, села вместе с мужем в вапоретто, и катер, развернувшись, отвалился от борта, затарахтел в сторону площади, заполненной разноязыкой толпой. А мне уже совершенно не было страшно. Потому что внутри теперь колыхался яркий теплый свет, и я очень старался оставить его в себе до самого конца.