Юрий Вигорь - Арбат

…Рядом, в двухстах метрах от торговых арбатских книжных рядов, на улице Поварской помещалось некогда гремевшее на всю страну издательство «Советский писатель». Сегодня писатели обходят этот дом стороной. Здесь не издаются книги. Все четыре этажа сданы в аренду туристическим фирмам и «Австрийскому дому». На первом этаже пивбар и закусочная, о чем вещает красочная вывеска у ворот. Пиво отменное, немецкое, бочковое, к нему подают раков и сосиски по-гамбургски. Но писателям нечем за них платить. Зато пивную оценили продавцы книг с Арбата, карманники и лохотронщики с Воздвиженки. Изредка буфетчик относит пять-шесть кружек холоднющего пива наверх, в директорский кабинет, за которым кроется уютная комната для гостей и господ акционеров издательства: Юрия Бондарева, Петра Проскурина, Валентина Сорокина, морского офицера Игоря Шереметьева и, конечно же, директора издательства Арсения Ларионова, низкорослого прищуристого боровичка родом из поморов, окопавшегося лет тридцать назад на партийной работе в столичных окопах. Любит Арсений пиво, есть грех. Может выпить за день дюжину кружек, если не потревожат. А тревожить некому: деньги за аренду капают: 400 долларов в год с квадратного метра, в здании четыре этажа. Деньги деньгами, а жить скучно. Особенно скучно жить без какого-то увлечения человеку, придумавшему себе профессию — писатель. Просто так пить пиво скучно, нужен повод, нужна идея, нужен запал, нужен катализатор, чтобы разогнать застоявшуюся, прокисающую в директорском удобном кресле кровь, нужен антигеморройный микроб в крови, нужен вирус азарта, какая-нибудь бредовинка, сумасшедшинка, чертовщинка, средство от закисания мозгов, поглотитель дрожжевого солодового распада… И Ларионов придумал идею, она пришла, как озарение свыше. Однажды утром, когда он с одышкой вошел в свой громадный кабинет и нечаянно кинул взгляд на литературную энциклопедию издания 1930–1939 годов. Рядом стояла литературная энциклопедия в девяти томах издания 1975 года.

— Эврика! — воскликнул сын помора и внук помора, забывший запах морских ветров Полуночника, Шалонника… — Вот моя компания, вот с кем я буду пиво пить да коротать дни.

И директор дал команду набрать на принтере календарь дней рождения знаменитых, известных и великих русских писателей… В том числе и советских, патриотического толка, но исключительно славян. Сюда не попали ни Василий Гроссман, ни Леонид Гроссман, ни даже Григорий Бакланов… Январь начинался празднованием дня рождения Грибоедова. Вы спросите: почему он начинался с буквы «Г»? Да потому, что на «А» не было на Руси ни великих, ни знаменитых, ни известных писателей, родившихся в январе. От всех этих Абасов, Абб, Абдукадуров и Абдул Хаков буквально рябило в глазах, они оккупировали почти весь первый том, здесь кишели Аксенфельды, было два Аксельрода, два Абрамовича — литературоведа, но, как истый славянин, Ларионов их презирал, презирал в душе, не выказывая презрения вслух. Аркадия Аверченко он не любил и потому не праздновал 13 марта, тем более что едкий юморист родился в Праге и был ярым антисоветчиком. Дореволюционный исторический писатель Авенариус не внушал доверия и был, скорее всего, по происхождению немец… Странно, но в энциклопедию не попал Августин… Но и за него не стал бы пить Арсений, потомок викингов, бороздителей северных морей. Австралийская литература вообще не шла в счет. Фантаст и приключенец Григорий Адамов был, пожалуй, мелковат, чтобы из-за него травмировать свою печень… Пить можно было начинать в первом томе только со 122 страницы, со славянофила Ивана Сергеевича Аксакова, поэта, философа, певца панславизма, оставившего после себя семь томов, так и не переиздававшихся в советские времена. Да, это была фигура, достойная памяти и возлияния! За ним шел отец — Константин Сергеевич Аксаков, лингвист, бытописец, охотник, природовед, сам не дурак выпить на природе, как истинно русский барин. На день рождения Аксакова-отца непременно заглядывал в редакцию соцреалист Петр Проскурин. Управляющий издательством Вячеслав Орлик после шестой кружки пива приносил из своего кабинета напротив аккордеон и пел приятным простудливым тенором с очаровательной хрипотцой на нижних басах русские романсы на стихи Аполлона Григорьева. Заглядывал на огонек бывший оргсекретарь Московского союза писателей, мир его праху, Виктор Кобенко, пересевший в годы капитализации в кресло председателя Литфонда России, яростный, трепетный охотник, любитель выпить «на кровях», и не только «на кровях», весельчак, так и пышущий здоровьем, сумевший пробиться из опереточных певцов к идеологическому кормилу писательского стада. У этого оглядчивого, расчетливого жизнелюба был сочный, глубокого залегания тенор, от которого ознобисто тенькали хрустальные рюмки в буфете и подрагивали стекла в запыленных высоченных окнах.

Малокровный поэт Никифор Грач на спевках только хекал, раззевал рот и с живостью что-то рисовал в воздухе в такт песне тонкими, мраморно синевшими жилками вен руками. Он был не в меру чувствителен, как все лирики, а посему после третьей кружки пива на его глаза с красноватыми веками набегала скупая мужская слеза…

Во дворе издательства стоял книжный ларек, одинокий и забытый читателями, единственным украшением которого был трехтомник знаменитого слависта Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу», изданный в 1991 году. На полках ларька теснились четыре романа самого директора Ларионова, изданные в последние годы, собрание сочинений председателя Союза писателей СНГ Тимура Пулатова, романы акционеров — Анатолия Жукова, Алеся Кожедуба… Да стоит ли перечислять, если их никто все равно не покупал. А между тем этот заиндевелый очаг культуры, этот дом князя Юсупова, где жил легендарный Красин, мог бы стать эпицентром книжной жизни Москвы. Деньги, получаемые от аренды, Ларионов не желал вкладывать в издательское дело, скаредничал. Но Костя Збигнев предложил ему конгениальный проект. Дело в том, что в 1992 году в Москве после приватизации букинистических магазинов, превратившихся в бары, в кафе, в скупки серебра и икон, ни один магазин не принимал художественных книг и специальной литературы.

— На квартирах у москвичей закисают десять миллиардов книг, — доказывал Костя Ларионову. — Люди мечтают продать эти залежи хоть по трояку, хоть по пятерке. Мы организуем во дворе «Совписа» гигантскую скупку, а на улице, вдоль забора поставим тридцать лотков, построим во дворе два павильона — один для художественной литературы, другой для технической и медицины.

— А на черта мне все это надо, — ухмыльнулся Ларионов. — Зачем лишняя головная боль? Я писатель, а не коммерсант… Лишние деньги портят художественную сущность творческой личности… — Вот так рассуждал партократ и бюрократ Арсений Ларионов, предпочитавший паразитировать за счет аренды. Арендой жил весь Арбат, весь Никитский бульвар, вся Москва, это был разлом, генетический разлом нации, разделившейся на арендосдателей, то бишь блатных партократов, захвативших особняки, заводы, институты и не знавших, что с ними делать, и арендосъемщиков, молодым поколением предпринимателей, вынужденных кормить и себя, и «старичков» арендосдателей. Выйди завтра закон, запрещающий сдавать в аренду офисы, склады, подвалы, Москва обнищала бы вмиг. Арендой жили все пять Союзов писателей, Союзы художников, журналистов, кинематографистов, все три тысячи московских благотворительных фондов… Арендосъемщики стали как бы неким новым орденом тамплиеров, у них была идеология, отличная от идеологии арендосдателей, посадивших на крючок всю страну.