Павел Сутин - 9 дней

— Владик действительно в порядке?

— Он всегда пристегивается, и подушки сработали. А главное, сработала голова. Хорошо, что у Владика есть этот рефлекс: принять плохое, чтобы избежать ужасного. — Гаривас погасил окурок в чашке Петри и встал. — Ладно, поеду.

Он вдруг положил руки на плечи Бравика и сказал:

— Как говорил штандертенфюрер Штирлиц: запоминается последняя фраза. Иногда надо принять плохое, чтобы избежать ужасного.

— Ты чего, Вовка?

— Ничего. — Гаривас подмигнул. — Позвони мне вечером — как день прошел, ну и вообще… Пока.

— Пока, — растерянно сказал Бравик.

— Решение о тугом тампонировании раны я бы так или иначе принял. Это решение было одним из решений, которыми я тогда располагал. Но он сказал: принять плохое, чтобы избежать ужасного. Это сидело у меня в подкорке, когда я оперировал. Поэтому я вовремя остановился.

— Толстый, я ничего не понимаю, — сказал Худой. — Объясни русским языком.

Бравик помолчал, глядя перед собой, посопел. Все терпеливо ждали.

— Там была ситуация… — Бравик снял очки, подышал на стекла и протер несвежим коричневым платком. — С этакой психологической подкладкой была ситуация.

Он опять замолчал. Гена положил ногу на ногу. Худой допил чай.

— Я шел на радикальную, красивую реконструктивную операцию, — сказал Бравик. — А впоролся в неостанавливаемое кровотечение. Все об колено, все псу под хвост… Но это, так сказать, вопрос амбиций, это полбеды. Решение о тугом тампонировании я бы принял и без Вовки. Но это техническое решение, а надо было еще принять принципиальное. И вовремя принять, понимаете? Я должен был вовремя прекратить рукотворчество и снять со стола человека — с простыней в тазу и в терминальной фазе геморрагического шока. И сделав это, я все равно не мог рассчитывать на то, что он выживет.

— Да молодец ты, о чем тут говорить. — Никон закурил. — Зажать крестцовое сплетение простыней — это, блин, вообще, военно-полевая хирургия. Молодец.

— Это не я молодец. — Бравик надел очки. — Это он молодец.

Через полчаса, когда стояли на лифтовой площадке, Худой хлопнул себя по лбу и сказал:

— Черт, совсем забыл…

— Что такое? — спросил Никон.

— Надо сохранить это в Генкином компе. — Худой приподнял сумку с лэптопом. — Вы идите, а я скину на Генкин комп.

Отъехала дверь грузового лифта, Худой пожал руки Бравику и Никону. Они зашли в лифт, Никон сказал:

— Давай, до завтра.

— До свидания, — сказал Бравик.

— Пока, мужики, — сказал Худой. — Завтра увидимся. — И добавил голосом Фрунзика Мкртчяна: — Я так думаю.

Он вернулся к квартире и позвонил в дверь.

— Забыл что-то? — открыв, спросил Гена.

— Нет. — Худой шагнул в прихожую. — Я не хотел при мужиках. Есть еще одна фотография.

Гена глухо сказал:

— Потом, конечно, им покажем… А пока мне надо поработать над мимикой.

— Это все ерунда, бред, этого быть не может, — сказал Худой. — Но я все-таки хотел сначала показать тебе одному.

Гена встал, взял из холодильника бутылку и налил в чайную чашку.

— Будешь? — спросил он.

— Я за рулем. Ты пей, пей… Я понимаю.

Гена сглотнул водку, взял из пепельницы сигарету, глубоко затянулся.

Худой сказал:

— Я вчера открыл этот файл, часов одиннадцать было. Тоже, вот как ты сейчас, пялился на монитор, как солдат на вошь. Потом включил телик, а там «Солярис» по второй программе. Я подумал: Вовины файлы — это как «Солярис». Они выковыривают из нашего подсознания всевозможные ужасы.

— Ну почему же ужасы… — Гена неестественно усмехнулся. — Тут, как видишь, никаких ужасов.

— Ну а что-нибудь в принципе похожее… могло быть? — запинаясь, спросил Худой. — Хоть как-то это может соотноситься с реальностью?

— Никак. Они познакомились только в ЗАГСе. До этого друг друга не знали. Он церемонно поцеловал ей руку и протянул цветы. Тюльпаны. Кстати, она всегда любила тюльпаны. Говорила: помесь розы с капустой… А ты говоришь, есть еще текст?

— Двадцать два килобайта.

— Как откроешь — пошли.

— Хорошо.

— Сразу же.

— Хорошо.

— Мужикам ничего не говори.

— Хорошо.

Снимок, что был на мониторе, сделали, видимо, случайно. Или, что еще вероятнее, снимок сделали без ведома людей, на нем изображенных. В кадре была часть каюты пассажирского теплохода. Снимали «Полароидом», с палубы, и две трети кадра занимала занавеска. В проеме между ней и рамой поместились маленькая настольная лампа на прикроватной тумбочке, открытая бутылка «Советского шампанского», пачка «Честерфилда» и дамская сумочка, криво повисшая на настенном радиорепродукторе. Еще в кадр попала низкая полутораспальная кровать без спинок, со сбившимися простынями и скомканным пледом. На кровати полулежал голый Гаривас. Ласково улыбаясь, он что-то говорил женщине, чья коротко стриженная растрепанная голова уместилась на его правом плече. Женщина забросила длинную ногу с педикюром на бедро Гариваса и левой рукой перебирала его волосы. Фотовспышка выхватила из полутьмы каюты хрупкую спину, складку под маленькой округлой ягодицей и узкое запястье. Тонкое веснушчатое, повернутое в профиль лицо женщины выглядело донельзя довольным и немного усталым.

— Ладно, я поеду. — Худой встал. — Как открою текст, так сразу тебе пошлю. А ты не рви сердце. Слышишь?

— «Солярис», говоришь? — Гена помял подбородок и хмыкнул. — Павлины, говоришь?

Гена проводил Худого до лифта, вернулся на кухню и опять выпил водки. Он сел за стол и, в который уже раз, стал смотреть на монитор, где его жена Марина лежала в постели с Гаривасом.

— Обедать идешь? — спросил Худого коллега.

— Потом.

Худой придвинул плошку с припоем и стряхнул в нее пепел.

— Ты не в криптологию ли ударился?

— Есть такое дело…

Худой ввел пароль «rymskykorsakov» и кликнул «open». Коллега вышел, а Худой, часто затягиваясь, стал читать открывшийся текст.

разобрать — что есть «любовь», а что есть не вполне «любовь»? В каком справочнике можно отыскать полный перечень достоверных критериев? Одно могу сказать: когда она мне звонила, у меня сразу сохло во рту. Мне было тридцать четыре, время восторженной постельной болтливости давно миновало, но с ней я был говорлив, как лицеист. Почти всякий мужчина обречен на один-единственный тип женщины, я это много раз замечал. Валера Ермаков, мой художественный редактор, женат на въедливой стерве, оголтелой карьеристке. И первая его жена, Неля, была такой же, отлично ее помню: юрфак с красным дипломом, аспирантура, завсектором, завдепартаментом. Сейчас ее нередко показывают по телевизору, одесную от министра юстиции. Володя Панченко женат в третий раз. И опять на шустрой, домовитой, с ямочками на щеках. Наш с Ольгой сосед, Игорь Кравцов, милейший мужик, реставратор, пять лет назад овдовел. Его покойная жена Тоня, до того как рак иссушил ее, была необыкновенно милой, пастельной : золотистая кожа, темно-русые волосы, мягкие черты, детский, доверчивый взгляд.