Эльмира Нетесова - Забытые смертью

— Мужик нынче из меня неважный. Отвык от всего. Все на попечении Фелисады жил. Самостоятельно только то и помню, как чай заварить.

— Ты подсказывай. Остальное сами сумеем. Будь с нами. Нельзя пацану без мужиков расти. Не откажи.

— Пойми, Клим, в однокомнатной мне с вами — несподручно будет. Тесно.

— Я в пароходстве пятый год работаю. Нас в новые дома переселяют. Всех судоводителей. Я заявление подал на расширение жилья. И тебя вписал. Дают трехкомнатную. Через месяц переедем.

— С Марией не видишься?

— Нет. Слышал о ней, что замуж вышла. Но вскоре разошлась. А потом по рукам покатилась. Может, сплетни. Не интересовался сам. Хватило с меня. Видел как-то тетю Валю. Постарела. Седая, как луна. Все время по больницам, по врачам. Жалко женщину. И все ж свое она получила. Как всякий слабый человек, старость в одиночестве доживать станет. Нет у нее родни. Никого. И нас потеряла…

— О ней не будем! — отмахнулся Петрович. И спросил: — А не получится у нас с тобою, как тогда? С Марией? Теперь уже трудно будет мне пристанище сыскать и жизнь себе наладить. Годы мои не те. Да и ходить по чужим углам совестно, как пропащему…

— Да нет, отец! Меня жизнь уже не раз потерла в ежовых рукавицах. И за ту мою вину перед тобой не раз я поплатился. Вспоминать тяжко. Если б можно было все вернуть, да с нынешней башкой!.. Прости меня, — глянул Клим в глаза виновато. И добавил, как когда-то в детстве: — Обоссысь, кто не понимает! Ну не могу я без тебя! Поехали! Домой тебе пора! Внук ждет!

Петрович позвал Никитина из палатки. Тот уже понял, зачем понадобился. Тяжело топая, вышел.

— Отпусти, Федя! Сыну нынче я понадобился. Насовсем. Внучок объявился. Ему без меня нельзя. Буду в семье. Заместо домового. Проку от меня немного нынче, одна видимость. Но на что-то сгожусь.

— А сам-то хочешь? Иль не можешь отказать Климу? Скажи мне по душам, Петрович! Сам знаешь, ты у меня на особом, золотом счету. Я тебя всюду разыщу. Навещать буду. Но отпускать не хочется. Хотя, знаю, когда-то все равно придет время расставания. И все ж подумай, не торопишь ли ты его? Ваньке уже полгода. Скоро соображать начнет. Пусть меня смалу помнит. Своим…

— Тогда езжай. Что ж делать? Пусть хоть внуки теплом обойдены не будут. Но если что, знай, твоя раскладушка в нашей палатке всегда свободна.

Узнав, что Петрович собрался уходить из бригады, мужики возмутились:

- Как это уедет? А мы как без него? С ума ты спятил, что отпускаешь Ованеса? Пусть не вкалывает совсем, пусть ветки сжигает. Пусть просто с нами живет! Отцом всем! Не отпускай его! Ни к кому! Тем более к бабе! Невестке! Все они лярвы! Чтоб им ежами до смерти просираться! Мало он горя хлебнул от одной суки? Не отдавай! — вспотел от крика одноглазый Леха.

Клим, стоя за палаткой, слышал каждое слово. Голову опустил. Уши от стыда горели. Каждое слово, как пощечина, било.

— Пошли ты этого сына туда, откуда он свет увидел! Ишь, туды его мать! Выродок свинячий! Ему под сраку окурок попал: Петрович, подуй, чтоб не болело! Где был этот мудило, когда болел Ованес? Ты помнишь, как умирал он? Как мы тащили его в село на руках. По льду! Он еле взялся.

И трактор провалился бы на нем. Мы все его тащили. На переменку. Сами чуть не сдохли! Выходили Ночами дежурили, пока он задышал! Где был тогда тот сын? Внуков делал? Дурное дело — не хитрое!

У меня в яйцах, может, тоже полдеревни пищит Я ж никого силой не поволоку к себе! — возмущался Вася-чифирист, который боялся Петровича больше других, потому что больше всех уважал его.

- Идет он пешком в жопу, тот сынок! Может, Петрович еще сам себе хозяином пожить хочет!

А его в няньки принуждают. Да еще в сторожа к бабе, смотреть, чтобы не блядовала, пока он в рейсе! Ну и жизнь у него настанет! Нет! Я тоже не согласен отпускать его! — ворчал Килька.

— Да будет вам! Чего тут галдите? Раскричались, как сороки! — вошла Фелисада.

— Петровича забирают! Слышь? — сообщил ей Митенька хмуро.

— Петровича? — растерянно ахнула Фелисада. Мужики тут же выложили подробности.

— Повезло человеку. Внук у него есть. Чего же вы шумите? Не станет больше Петрович жить неприкаянно, шататься по тайге, как лешак от алиментов. Будет в семье. Сын его теперь уже не станет жене верить больше, чем отцу. Такое один раз пережить надо. Зато и дольше проживет. Болеть не будет. Когда почувствует себя нужным, сумеет здоровье в руках держать. Это от ненужности болеют. А его в хозяева, в деды забирают. С таким не каждый из вас справится. Это не в тайге. Здесь и медведь сладит. Лишь бы силы побольше. А там голова и сердце нужны. Самые умные, самые добрые. Из всех вас, оно и понятно, и правильно, только Петрович в деды годится. Дозрел человек. А может, из нас, слепых — зрячих сделал. Мы и увидели. Пока только его. Уж коли нас сумел он к жизни вернуть, молодым он очень нужен. А нас, может, навестит когда-нибудь. С внуком. Если доживем мы до встречи той, — вздохнула повариха и тихо стала собирать Петровича в дорогу.

Едва Ованес проснулся, увидел, что все раскладушки пусты. В палатке нет никого. Проспал. Неловко стало. Впервые за все годы. Он торопливо вскочил с раскладушки и вспомнил: сегодня он покидает тайгу.

На вешалке рубашка — белая, отглаженная. На брюках стрелки — муха зад обрежет. Заботливо начищены туфли. Все готово в дорогу. Даже рюкзак, с которым пришел в тайгу когда-то. Рядом сумка: набила ее Фелисада грибами и вареньями, рыбой и икрой. Пусть помнится человеку прошлое, пусть добрым словом вспомнит за столом прожитое и пережитое в бригаде, где общим был не только стол, где роднила не только работа и палатка. Где скупы были слова, щедры и молчаливы помощь и поддержка. Где понимали без слов, признавали и ценили без лести…

— Ты с нами, Петрович! Мы не прощаемся! Через неделю жди в гости! — подал руку на прощанье Никитин.

…Вот и знакомый дом. Все те же ступени, как-то встретят, — волнуется человек, нажав звонок.

Молодая женщина с ребенком на руках открыла дверь. Глянула вопросительно.

— Дед! — протянул к нему руки малыш. — Дед!

Тайга словно смеялась над ним с самого начала и проверяла человека чуть ли не каждый день. Случалось, испытывала жестко. За всякую оплошность и неловкость.

Уже на третий день накрыла Володьку макушкой поваленная ель. Сбила с ног, вмяла в мох, кусты. Прохоренко даже крикнуть не успел. И голубое небо сразу стало черным.

— Мать твою в суку! — подскочил к нему Прошка и позвал мужиков на помощь.

— Дерболызнула макуха по макухе! Да так, что все мозги в зад вбила! Всю дурь вогнала туда! Теперь бы откачать его! — услышал Володька и почувствовал, как кто-то настырно льет ему в лицо воду.

— Вовка! Слышь, художник? Давай, очухивайся! Ну, промудохался ты дольше, чем надо, впредь