Эльмира Нетесова - Забытые смертью

— А сама что ж в морду ей не дала? — удивился Митька.

— Одна попыталась. Какая со мной вместе в зону прибыла. Охрана ее насмерть забила. На сапоги взяла. Одну впятером. На глазах у всех. После того даже перечить ей желанье у всех пропадало.

— Тебе же десять лет дали, а ты уже на шестом — дома! Как тебе удалось? — вспомнил Митька.

— Зачеты помогли. По половинке вышла. Если бы полный срок звонковать пришлось, ни за что не выдержала б, — призналась Тоська.

— Выходит, научили тебя лес валить?

— Не только его. И в шахте вламывала. На обогатительной фабрике. По четырнадцать — шестнадцать часов в день. Там я заработала зачеты себе. И вышла по половинке срока. А уж как мне это далось, вспомнить больно. По две смены на холоде и сквозняках. Дышать этой угольной пылью даже здоровому человеку не под силу. Бывало, откашляешься, а изо рта черные сгустки, В груди все печет, хрипит. Будто в угольной топке все перегорает.

— А как же тебе удалось с лесоповала уйти? — спросил Митька.

— Рысь на меня в тайге кинулась. Видишь шрам на шее? Ее следы. Чуть насмерть не загрызла. Охранник вовремя подоспел. Рысь убил. Заодно мне руку прострелил по нечаянности, я ею рысь отдирала. Вот и попала в больницу. Оттуда меня уже на шахту списали.

— А где легче было?

— Везде одинаково, Митя. Легче на том свете будет.

— Откуда знаешь?

— Туда все уходят. И никто не возвращается. Видно, лучше там. Да и я себе смерти не раз просила. Но, видно, не слышал Бог, покуда ты не простишь. И вот как-то прихватило меня один раз. Заложило нос и горло. Ни вздохнуть, ни выдохнуть. Воздух встал посередке, как кляп. Слезы из глаз. А ни крикнуть, ни позвать на помощь. Один страх. Нешто на том все? И тут, словно на смех, сосулька сверху сорвалась. С провода. И по спине огрела. Да так, что я на ногах не устояла. Со всех концов мигом откашлялась. И жива осталась. Но поняла, Бог спас! Увидел. Помолилась я тогда, дала обет, как из зоны выйду — уйду в монастырь до конца жизни. Вот только прощенья твоего мне недоставало.

— А ты думаешь, ждет тебя Бог в монастыре? Зачем ты ему нужна?

— Богу, может, я и не нужна. Но мне Господь нужен. Ведь для чего-то спасал? Значит, видел, жалел. Такое не бывает впустую. Выходит, скоро к себе заберет. А мне душу очистить надо. Покаянием. Молитвами. Постом и смирением. Без того нельзя ни жить, ни умирать.

— Не узнаю я тебя, Тоська!

— И хорошо. Значит, удалось мне себя переломать. Единому еще научиться хочу — на судьбу и людей не сетовать. Я получила свое…

Митьке стало жаль сестру. А она, улыбнувшись робко, протянула ему свою сберкнижку:

— Тут мое заработанное. Тебе под завещание отписано.

— Не нужно. Самой пригодится. Хоть и в монастыре. Не одним святым духом жить станешь. Есть надо. Вот пригодятся деньги, — отдернул руку.

— В монастырь я понесу только душу свою. Все земное, суетное там обуза и помеха. От него едино — соблазн. С меня хватит. Слишком много на мне грехов, слишком мало жизни. Успеть бы отмолить…

— И все ж подумай, Тося. Может, забота о ближнем Господу угоднее?

— Я этими руками едва не сгубила тебя. Не смею теперь ими хлеб тебе подавать. Очиститься надо. Ибо посягнувший на жизнь ближнего есть грешник. Прости, Митенька, не юродствую, не кривляюсь, для себя я все решила. Да и знамение было мне перед самым освобождением. Сон увидела. Маманю нашу и тятеньку. И вроде идут они по лужку, а трава под их ногами такая яркая да зеленая. А маманя все цветочки рвет. Ромашки. И венок из них плетет. Я враз голову подставила. Кому ж венок, как не мне? Но маманя на меня с укором глянула. Сердито в сторону отодвинула и говорит: «По твоей голове другой венок плачет. Из цветов мертвых, бумажных. Не стоишь ты венков счастья и радости. Я его для Митеньки приготовила. А тебе другой подарок припасла. Вот, возьми!» И кинула мне одежду монашенки. «Смиренье — доля твоя, кайся, грешница! Слезами, постом и молитвами живи до конца дней…» Сказала она это, и исчезли оба. Только одежда черная на моем плече осталась. А значит, нельзя иначе. Вот только смою с себя пыль дорожную, постираю, что возьму себе — бельишко сменное. И в путь. Прости, что немного стесню, потревожу тебя на малость. Но ведь больше никогда не увидимся. Став монашкой, я откажусь от земного. Все равно что умру для тебя и всех, кого знала. Тебе еще жить. А мною уже все пройдено. Последние шаги остались. Я еще плачу, я еще люблю, но уже не живу… Для тебя меня нет. Для других и подавно. Прости меня, пока я еще Тоська. Прости навсегда…

Утром, когда Митька встал, сестры уже не было в доме. На столе лежала записка, написанная усталой рукой.

«А ты все такой же, как в детстве, Митюшка мой родной. Я молилась за тебя всю ночь. Ты спал. Спасибо, что не прогнал, не оттолкнул. Ты очень сильный! Ведь только сильные умеют прощать! И ты — наш соколенок! Не верь, не горб, это крылья у тебя за спиной. Большие и крепкие! Совсем как у взрослого. Но ты не ищи меня. Я ушла навсегда. Так надо. Мне пора. Я не хотела говорить, что пришла лишь на одну ночь. И ты не знал, что я ухожу. Ты спал спокойно. Пусть будет безмятежной твоя судьба! Да сохранит тебя Бог! Прощай…»

Митька выглянул во двор. Следы на росистой траве вели от порога к калитке. Горбун вышел на улицу. Но нет, Тоська ушла давно.

Митька увидел деньги, сберкнижку сестры. И только тут поверил: она не шутила, она ушла навсегда, не оставив даже адреса…

Спрятав деньги и сберкнижку в Тоськин тайник, Митька решил поискать сегодня работу для себя.

Но, едва глянув на него, Митьке отказывали с порога. Две недели мотался он по городу, пока не понял: не возьмут его никуда. Он был хорош для города в должности клоуна. Другого у него не приметил никто. Город словно запамятовал, что и клоуну хочется есть, надо на что-то жить. Это никого не волновало. Натешился зритель. И теперь он мог смириться с Митькой-нищим. Но это было давно. И человек не захотел вернуться на паперть.

«А может, и мне уйти в монастырь?» — мелькнула внезапная мысль. И горбун, сам не зная зачем, пришел на кладбище, где не был уже много лет.

Могилы отца и матери заросли травой. Он привел их в порядок, очистив от сорняков и мусора, присел на скамью.

— Что так убиваешься? Разве этим поможешь горю? Крепись, браток! Нам, мужикам, держаться надо, — легла внезапно на плечо широкая рука.

Митька оглянулся.

Федор Никитин указал на две недавние могилы.

— Мои… И тоже душа болит.

Слово за слово — разговорились, познакомились. А через две недели получил Митька вызов. В Якутию. Не обманул человек. Не подвел. И горбун стал собираться в дорогу.

Дом он решил сдать под охрану милиции. Ведь не на всю жизнь, года на три поехать в Якутию хотел. Был уверен, что в городе о нем никто не вспомнит, а за годы отсутствия и вовсе забудут.