Эльмира Нетесова - Забытые смертью

Поставили его собирать хлысты в пучки: все ноги себе и мужикам поотдавил. Попробовали его приноровить к валке леса: цепь бензопилы в клочья порвалась. Никитин потерял терпение. И когда увидел, что даже колышек этот мужик не может вбить в запил, схватил за плечо, отшвырнул от дерева и, послав его туда, куда Володьку еще никто не посылал, велел вернуться в палатку.

У Федора уже тряслись руки, и он не хотел сорваться. Володька пошел к палатке, едва волоча ноги. Он понял — бригада не оставит его у себя. И не сегодня, так завтра отправят его обратно. Как неприспособленного, никчемного человека, негожего в тайге. Обидно было. И Прохоренко, не дойдя до палатки нескольких шагов, сел на пенек под могучую пихту. Уронил голову на руки. Возвращаться ему совсем не хотелось. Да и обидно. Решил всем и себе доказать, что не пропадет, что жив в нем человек и мужчина. С достоинством, гордостью. По не получается. «А так хотелось!» — вздохнул Володька, оглядев руки, оказавшиеся слабыми.

— Ты почему здесь сидишь? Что случилось? — приметила его Фелисада.

— Прогнали. Не получилось у меня ничего. Нигде. Бригадир отправил обратно. Жду, на чем вернуться в Якутск, — признался честно.

— А вернуться тебе есть куда?

Прохоренко отрицательно головой покачал.

— Ты иди сюда! Чайку попей. Чего там киснешь? — позвала Фелисада.

Володька сел на скамейку. Горький дым папиросы першил в горле.

— Пей! — подвинула Фелисада кружку чая. И, присев рядом, спросила: — От кого ушел?

— От себя хочу уйти. От других — проще. Но как? Слабаком я оказался.

— Э-э, нет, голубчик. Слабак в том никогда не признается. Только истинные мужики могут на себя клепать. Слабак из кожи вывернется, чтобы доказать обратное. Он себя не ниже богатыря ценит. И живет за счет своего нахальства и гонора. Как наш Прошка. Он не только на мужика — на плевок мужичий не тянет. Ты только глянь на него! Пальцем, как клопа, раздавить можно. А, гляди, приспособился, приноровился и выжил. Он же тебе по пояс. Неужель ты слабей его? Да быть того не может! Не верю. Уж если Прошка справился, тебе лишь захотеть надо. Разозлись! И получится! Не позволь себя осмеивать! В себя поверь! Сам! Сюда никто не появился готовеньким. Все учились на ходу. Но, видно, у них на жизнь было больше злобы. Вот и ты. Представь, что не ветки — врага своего кромсаешь, из-за какого к нам судьба забросила. И получится. Научишься! Когда уменье придет, утихнет память, уляжется обида, жить станешь спокойнее. Все здесь через это прошли, поверь мне. Не каждому подсказывали. Испробуй себя еще. Уехать успеешь, — посоветовала она тихо и пошла в теплушку за вареньем для Володьки. Когда вернулась, того уже не было. Лишь тяжелые шаги да треск сучьев под ногами стихали в чаще тайги.

Фелисада тихо улыбалась. А Володька, покусывая губы, вернулся к бригаде. Молча заспешил к упавшей березе. И, не глянув на Прошку, окорячил ствол. Взмах — нет ветки. Еще взмах топора — отлетела вторая. В глазах темно от ярости. топорище в ладонях раскалилось. А Володька от дерева к дереву шел, не замечая людей, их удивления, разинутых ртов. Топор звенел, как обида, как застрявшая в груди боль. Володька отсекал сучья: желваки на лице ходуном ходят, зубы до боли стиснуты.

— Что уставились? Цирк, что ли? Пошли по местам! Прошка! Тащи ветки в огонь! Не то уж закопает тебя новенький! — турнул мужиков одноглазый Леха.

— Шабаш! — крикнул, когда совсем стемнело, Никитин и, положив руку на плечо новичка, спросил: — Что это с тобой случилось?

— Мужика в себе нашел, — ответил Володька, шагая к палатке. Подойдя к Фелисаде, накрывающей на стол, бережно взял ее руку, поцеловал. И сказал короткое: — Спасибо…

Лесорубы, увидев такое, онемели.

— Не-е, мужики, я готов на спор все пуговки от ширинки сгрызть, но этот тип — шибанутый! — открыл рот Прохор и добавил: — Иль не знает, как мужик к бабе подходить должен? Лапу ей целовать? Еще чего не было! Пусть хоть она и Фелисада, с бабьем строго надо! И не лапы ей слюнявить! А всю жопу в один кулак схватить! Да так сдавить, чтоб за куст бежать не с чем стало. Тогда она почует истинные ухлестыванья! — зашелся Прошка.

— Это ты меня в кулак поймать собрался? — внезапно ухватила его повариха за оттопыренное ухо.

— Я о бабах! Клянусь! Не про тебя! Чтоб мне собственным говном подавиться! Не хотел про тебя плохо брехнуть! Ну, выпусти! — визжал Прошка.

— Так его, Фелисада! Зажми! — смеялись мужики, но повариха отпустила Прошку, пообещав в другой раз язык вырвать.

— Ну, нынче свежак дал! Полдня дурь в штанах искал. А под вечер — озверел!

Володька в это время уже сидел на берегу Алдана. Обсыхал. Его трясло. То ли от холода, то ли от воспоминаний. Он сам не знал, что переломилось в нем, что дало толчок.

Он и не заметил Фелисады, подошедшей тихо, неприметно. Она набросила ему на плечи полотенце и сказала:

— Оботрись. Да иди ужинать вместе со всеми. Потом отдохнешь.

Прохоренко ел, не глядя в миску, не ощущая вкуса. Ведь вот хотел забыть, слово себе давал. Но не получилось. Память разбудил. И уже не мог задавить, избавиться от нее.

— Слышь, Вова! Чего мечтаешь? О чем болят твои голова и головка? Да забей на все! Пошли прожитое туда, откуда свет впервой увидел, и живи, как все мы! Бабы что? От них единые горести! Чтоб им клин в жопу, — вовремя заметил нахмурившуюся Фелисаду Прохор и предусмотрительно пересел подальше от поварихи.

— Кем ты работал до лесу? — спросил Прохор с любопытством. — Художник?! Во, хлебное дело! Если бы я умел, одни бы сотенные рисовал. Изобразил кредитку, и живи, в потолок поплевывая. У нас один такой сидел в зоне. Купюры так малевал, что ментовка не могла отличить его работу от банковской. И только один его наколол. На мелочи. Он этого Ленина в фуражке намалевал. Его и взяли. За самые что ни на есть…

— Я города оформлял, улицы, чтобы красиво смотрелись, — уточнил Прохоренко.

— А это не ты ли, часом, в Магадане поставил памятник Ленину на Колымской улице? С протянутой рукой. Да еще написал: мол, вперед, к победе коммунизма! А Колымская улица аккурат на трассу выводит. Какую зэки строили. Да на рудники, к зонам! Хорош твой коммунизм! Едри его в корень! Я до конца не дошел и то чуть не окочурился. А кого еще дальше увезли, вовсе не воротились!

— Памятники — дело скульпторов!

— А плакаты? А разве не ты указывал, куда памятник ставить? Вон у нас одного с зоны увозили. Уже на волю. Он как увидел того Ленина, как обложил его, и все на том. Тем же «воронком» вернули в обрат. Вот я и говорю: нашли, где памятник поставить. Там — другое надо! Зэкам памятник сделать. Тем, кто не вернулись. Но только не родился тот художник, — вздохнул Прошка и, умолкнув, уставился в огонь костра. Он даже не видел, как, торопясь, с него делали набросок.