Айтеч Хагуров - Жизнь коротка, как журавлиный крик

Вернувшись в Кунчукохабль, родственница рассказала моей бабушке, в каком состоянии она меня видела. Бабушка бросила все и приехала. Увидев бабушку Камию, я бросил кол, на одной ноге допрыгал до нее и бросился в ее объятия. Она, обращаясь к сопровождающей ее женщине, вопрошала: «Как можно довести ребенка до такого состояния?!».

Перед дорогой бабушка умыла меня: очевидно, я был не в та

ком виде, чтоб со мной можно было появляться на людях. Я упрашивал бабушку взять с нами и Заура, но она и слышать об этом не желала, говоря, что у него тут вся родня, а там никого нет. Единственное, на что она согласилась, это чтобы он проводил нас до переправы.

Мы сидели на телеге с Зауром, держались за руки. Я верил в то, что мне удастся уговорить дядю, чтоб он приехал за ним. Мне хотелось передать Зауру свою радость, и я шутил и задевал его. Я ждал, что на его лице появилась ухмылка бесенка, которой он в последнее время реагировал на мои шутки. Но лицо Заура было непроницаемо. Косые глаза глубоко ушли под нахмуренные брови, и лицо его приняло суровое и мужественное, как никогда, выражение.

Когда меня повели к лодке, он встал на телеге во весь рост и вытянул вперед — в мою сторону — обе руки. Он всегда так обозначал сложную для себя жизненную ситуацию: не то защищался от нее, не то нападал.

Мы не достигли противоположного берега, когда телега, провожавшая нас, отправилась обратно. Заур стоял в ней на коленях и, вытянув в мою сторону руки, выл. Это был его плач. Сухой, без слез… Все свои слезы выплакал он в раннем детстве… Расставание наше было в его жизни очередной нелепой жестокостью.

На том берегу нас ждала телега, на которой приехала за мной бабушка. Возвращение мое напоминало волшебную сказку. Кругом все родные, радостные!

Больная моя нога еще больше увеличивала приток тепла от них. Я купался в этом тепле. Я любил — всех. В том числе — мою больную ногу, подарившую мне это счастье.

***

Прошло не одно десятилетие с тех пор. Недавно меня потянуло к той переправе. Я попросил двоюродного брата отвезти меня туда. Там, на месте, я попросил оставить меня одного: а ты, мол, отправляйся к родственникам и там подожди.

Я стоял в степи, отделяющей бывшую хату тети Сасы от переправы. И чувствовал, как возвращалось то время — сороковые годы. Как много изменилось с тех пор!

После войны вместо лодочной была устроена паромная переправа. Она сокращала дорогу из Бжедугии в Чемгую, из Майкопа в

Краснодар; позволяла она пользоваться всему аулу и выпасами, и лесом.

Кто хоть немного путешествовал по нашей стране, согласится, что паром у нас не только средство передвижения. Паром — это самостоятельная единица в социокультурном пространстве. У всех путников, подходивших к парому возникал особый настрой не только из‑за предстоящей смены сухопутного передвижения водным, но, и, как правило, из‑за случавшихся встреч. В те времена, о которых я вспоминаю, подъезды к переправам были не благоустроены и потому настораживали. Паром настораживал и неожиданностью встреч и расставаний. Всем этим паромная переправа выделялась ярким событием в том путешествии, в котором она оказывалась.

Последний раз я находился здесь, на пароме, в 1959 году. Был конец августа. Луна, поднявшаяся со стороны Белой из‑за леса, наложила на весь ландшафт печать тишины, спокойствия и умиротворенности. Паром был заполнен гужевым транспортом и людьми. И лошади, и люди, уставшие за день, отдались очарованию этой волшебной ночи, которую для них открыла именно переправа. Со-, стояние умиротворенности усиливали по особому мягкие всплески воды о борт парома. Люди старались не говорить, а если и говорили, то вполголоса. Их внимание было полностью оторвано от всех событий прошедшего дня и приковано к загадке единения земной и космической красоты, предлагаемой такой ночью. Эту загадку не хочется решать, но хочется созерцать.

Недавно местный бизнесмен, участвуя в выборной кампании и желая завоевать голоса избирателей, построил здесь великолепный мост на металлических фермах. Если б мост этот был в те еще или хотя бы послевоенные времена!.. Но мост был тогда недосягаемой мечтой. Сейчас, когда Краснодарское водохранилище соединилось с Тщикским, а лес Курго выкорчеван, мост этот не имеет уже такого транспортного и хозяйственного значения.

Река Белая уже не течет по старому своему руслу. Странно видеть, как бывшее русло зарастает ивняком…

Моих адамиевских тетушек уже давно нет в живых.

С Зауром была у меня в жизни еще одна встреча. В пятьдесят девятом году приехал я сюда, в РТС, на преддипломную практику. Решил остановиться у тетушки Гошавнай. Еще в калитке Заур узнал меня, приковылял и так обнял своими руками — клешнями, что перехватило дыхание. Тогда он уже не воевал со взрослыми, и это изме — нило в нем многое. Вместо ухмылки бесенка на его лице появлялась виновато — глуповатая ухмылка. На Зауре лежали заботы и о скотине, и по заготовке дров.

Через десять лет, год проработав в Москве, я вернулся в Краснодар, и мама рассказала об одном эпизоде, связанном с Зауром.

Было это в конце шестидесятых годов. Мама оказалась в гостях у тетушки Гошавнай. Вечером к ним пришел возбужденный и сердитый сосед. Он, колхозный шофер, вывозил строительный лес из горно — лесного массива. Была там колония для умственно недоразвитых, мобилизованная на погрузку леса. Среди ее работников оказался Заур. Он сразу узнал шофера — соседа по бабушкиному дому, с радостью «расспрашивал» его о всех родственниках — бабушке, матери, дяде, племянниках… Он издавал звуки, которыми обозначал каждого из них. Встреча потрясла соседа, и он явился к тетушке Гошавнай выразить возмущение тем, что нормального человека отдали в такую колонию. Тетушка Гошавнай проплакала всю ночь, готовя передачу для Заура: сосед назавтра снова отправлялся туда за лесом.

Большего, чем передать гостинцы, она не могла тогда сделать для Заура. Мать его была далеко, имела свою семью* а в той, в которой доживала свой век тетушка, уже второе поколение свило крепкое свое гнездо. Оно и слышать не хотело о Зауре: поводом для отправки его в колонию и послужило то, что он позорил их своими безобразиями, когда напивался. А поили его аульские лоботрясы часто, чтобы поразвлечься.

С детства этот маленький урод юродствовал и безумствовал, протестуя против взрослых, не признававших в нем полноценного человека. Повзрослев, он стал протестовать, напиваясь. Уродство и поступки подтверждали заключения взрослых о его дебильности. И круг замыкался, выталкивая его в мусорную яму жизни. Он так и не смог вырваться из этого круга, из этой ямы. К краю этой ямы жизнь подводила не раз и меня, из‑за чего не мог я подать ему руку вовремя.