Джойс Оутс - Дорогостоящая публика

— О! — Нада в изумлении подалась вперед, при этом ее меховое пальто еще больше сползло с плеч. И изящно, и грациозно, и нельзя сказать, чтоб совершенно непроизвольно — этот жест мне был с детства знаком, — прижала руку в перчатке к губам.

— Но как вы узнали… ведь я… я пишу под девичьей фамилией…

— Я давно и страстно увлекаюсь литературой, — сказал, расплываясь в улыбке, декан Нэш. Тут как бы машинально роняя взгляд вниз, он привлек наше внимание к своей особе — безукоризненный костюм из тяжелого твида, темный галстук, темные начищенные ботинки: все до идеальности элегантно. Он был высок, однако движения его отличались легкостью. И как от Нады аромат духов, от него исходил чувственный запах мужского одеколона.

— Я и сам не раз брался за перо, но я обожаю читать наших современных писателей. Я выписываю четыре «маленьких» журнала, в том числе «Трансамерикэн Ревью», где, мне кажется, совсем недавно был опубликован ваш рассказ, верно? Позволю себе признаться, что у меня подобралась неплохая библиотечка книг ваших собратьев по перу и современников. Коллекция довольно представительная. Быть может, вам будет интересно взглянуть? Среди томов, охватывающих произведения ныне здравствующих авторов, у меня имеются две ваших книги. — И он, как бы оправдываясь, смущенно рассмеялся. — Слава Богу, миссис Эверетт, вы живы и здоровы… Был бы рад, если бы вы зашли взглянуть на мою библиотеку, высказать свое мнение, и я хотел бы надеяться, не сочтите меня навязчивым, получить от вас автограф.

Они совершенно очевидно забыли про меня. Тогда я встал. Декан Нэш нехотя перевел на меня взгляд.

— Я готов сдавать, — сказал я.

Это прозвучало не слишком твердо и убедительно, однако улыбка Нады дала мне понять, что я поступил правильно. Декан Нэш спустился с края стола и выпрямился во весь свой рост, долговязый, мосластый, карикатурный красавец англосакс. Он сделал, на манер спортсмена, медленный глубокий вдох, при этом физиономия его любопытным образом преобразилась: губы сжались, уголки их оттянулись книзу, как бы расширяя возможности для поступления воздуха в нос. И уставился на меня, будто не вполне осознавая, кто я такой.

Мой экзамен проходил в классной комнате корпуса гуманитарных наук. Туда меня повели, легонько подталкивая впереди себя, декан Нэш с Надой. Я слышал за спиной жизнерадостный, предательский смех Нады в ответ на паясничанье и фиглярство декана Нэша или его шуточки в мой адрес. Кто его знает, не распускает ли он там руки? Мерзавец, сукин сын, развратник? От ненависти и странного, тоскливого чувства восхищения перед ним у меня стучало в висках. Интересно, стану ли я когда-нибудь таким же, как эти двое своенравных, великан и великанша, которые с такой уверенностью шагают позади? Если я провалюсь, они исчезнут для меня навсегда.

— К вам время от времени будет наведываться Фэррел, — сказал положительный декан, как только я дрожа уселся за парту.

Фэррелом оказался учитель в таком же, как у декана, костюме, но сам он был пониже, помоложе и не такой импозантный. Нада не удостоила его вниманием. По-моему, мелких мужчин она вообще не замечала. Нада сдернула одну из своих элегантных белых перчаток, и на одном ее пальце так сверкнул бриллиант, что у меня заныло в груди, а на другом так сверкнул изумруд, что во мне все напряглось и показалось, что я вот-вот лопну. В такие мгновения смятения и прострации я глядел на Наду, недоумевая: неужто она — моя мать? Неужто моя мать — она? Как такое могло случиться? Отчего она заставляет меня проходить через все эти мучения, не предлагая никакого утешения, лишь блеск этих подаренных Отцом камней?

Фэррел вытряхнул из замызганного, склеенного из оберточной бумаги конверта какие-то бумажки и начал плюхать на стол передо мной всякие предметы. В небольшом углублении стола дребезжали ручка с карандашом; а может, это оттого, что у меня дрожат пальцы? Уставившись на меня, Фэррел мне что-то говорил, я же пытался вслушаться в то, что говорилось у двери. Что-то насчет ланча. Вместе? О чем они?

— Сейчас девять часов, мистер Эверетт, — сказал, взглянув на большие ручные часы, Фэррел. — Начинайте с первого раздела и к одиннадцати заканчивайте. Я буду в комнате для отдыха и время от времени стану к вам заглядывать. Готовы приступать?

Я поднял глаза: они ушли. У дверей никого, а за дверью — обычный пустой коридор, виден слева только краешек доски объявлений, больше ничего.

— Я готов, — произнес я срывающимся голосом.

С профессиональной ловкостью, как факир, демонстрирующий привычный трюк, Фэррел перевернул листочки текстом вверх. Я взглянул на заглавную строчку, и в тот же миг взгляд мой заволокло, и я ничего не смог разобрать.

— Прежде чем приступить, ознакомьтесь, пожалуйста, с предлагаемыми указаниями, — произнес Фэррел и, засунув руки в карманы, направился к дверям. Очевидно, на меня ему было наплевать.

Наконец я сумел прочесть первый вопрос: «Слово, ближайшее по значению к слову „сизигия“…»

Все время, пока я корпел над экзаменационными вопросами, я то и дело бросал взгляды в окно в надежде увидеть бело-янтарную шубку, отважно поджидающую меня среди снегов. Но за окном лишь мелькали фигуры спешивших куда-то учеников. 20 января — самая середина каникул, у них еще оставалось около недели до начала весеннего семестра. Я глядел на этих явно старше меня, но таких же чахлых школьников, и постепенно меня охватывал ужас; так как только теперь до меня стало доходить: то, где я нахожусь, — школа, и здесь должны быть дети. А сначала это заведение показалось мне неким изысканным кошмаром, который взрослые сотворили для самих себя как средство достижения своих целей и прихотей, а детям тут делать совершенно нечего.

Продравшись через первый этап, испытующий мои «речевые способности», я перемахнул на «способности рассуждать» и, изнемогая, умирая от жажды, но не смея попросить Фэррела принести что-нибудь попить, я погрузился в изучение толстенного проспекта об «уровне притязаний», и у меня глаза полезли на лоб от обилия диаграмм, чертежей и графиков, требовавших от меня немалого умственного напряжения. Был уже час дня, и у меня все внутри сводило от голода, жажды и какого-то вяло сочившегося страха, но, подобно Наде, которая, чтобы завоевать расположение и дружбу провинциальных дам, пускалась с ними в рассуждения о творчестве Томаса Манна, я неизменно держался стоически всякий раз, когда Фэррел заглядывал в дверь, устало вопрошая:

— Есть вопросы? Проблемы?

Но где же Нада? Я в отчаянии листал проспект, пытаясь обнаружить вопрос, на который способен ответить, а где-то глубоко в мозгу зудела мысль о Наде, моей матери, о том, где она сейчас, и о том, что с ней может случиться, ведь почему-то чаще всего именно я оказывался причиной того, что случалось. (А мог бы рассказать, что случается, мой зубной врач из Уотерэджа, который все зазывал меня на осмотр, а потом подробно, с Надой, в своем отдельном кабинете обсуждал состояние моих зубов и десен; или тот бородатый красавец художник, как-то в воскресенье в публичном парке в Чикаго делавший углем набросок моего портрета; а также многие-многие другие, которые, не замечая меня, тянули свои трясущиеся шеи над моей головой, заигрывая с моей матерью, стоявшей позади.)