Джойс Оутс - Дорогостоящая публика

— Я не хочу есть.

— Может быть, и там мыши? У тебя всюду мыши!

— Не знаю, может, там не мыши…

Нада внезапно выпрямилась. Из кухни донеслось бряцание кастрюль: там орудовала наша служанка Либби.

— Во всем у этой женщины прорывается явная враждебность. Ты послушай, как она гремит посудой! — сказала Нада.

— Она хорошая.

— Ах, у тебя все хорошие.

Наступила неловкая пауза. Затем у Нады под локтем зазвонил телефон.

— Простите, нет! — сказала Нада в трубку. — Увы, я не Наташа Эверетт, вы, должно быть, ошиблись номером. Нет, нет, увы, меня зовут иначе.

Она повесила трубку и подмигнула мне.

— Мама, правда, там внизу мыши или кто-то еще…

— Что такое, ты назвал меня «мама»? Отучился от старой привычки? Не смотри на меня, дружок, так плаксиво и жалостно через очки! Мне не особенно нравится, когда меня называют «мама». На такое обращение я реагировать не буду. Я хочу быть сама по себе, вот и все. Чтоб без «мам» и без «сын». Никакой такой зависимости. Я хочу, Ричард, чтоб и ты был свободен, чтоб от тебя разило свободой. И меня ты ни в чем винить не будешь.

— А кого мне винить?

— Никого.

— И даже Отца?

— Его тем более.

— Значит, винить некого?

— Есть кого, моего родного папашу, полоумного выпивоху папашу, — сказала Нада, но уже без обычного мелодраматического нажима. Было видно: она жалеет, что повесила трубку. — Если ты не уймешься, я куплю «Чик-чик на дому» и прямо здесь тебя дома и постригу и не пощажу обоих твоих ушей, дружочек. И твоих и Густавовых!

Она потянулась ко мне, взъерошила волосы.

Нада права, мне пора было стричься.

Отец водил меня в парикмахерскую по субботам, когда стригся сам, но иногда он исчезал куда-то далеко и про меня забывал. И я подолгу ходил заросшим. Отраставшие волосы меня, как и многое другое, не слишком заботили.

— Знаешь, Ричард, я однажды целых два дня убила на то, чтобы выяснить, солгал или нет твой отец. Целых два дня! И оказалось, что он не солгал, вовсе нет, но только, когда он говорил правду мне всегда при этом хотелось сказать: «Господи! Но это же явная ложь!» Такая у твоего отца манера.

— Нада, а что такое выкидыш?

Она вся подобралась, сняла руку с моей головы. В выражении лица появилось какое-то нарочитое пренебрежение.

— Ну, можно сказать, что выкидыш — это в своем роде крушение планов. Скажем, мы планируем, что Отец нам вечером поджарит бифштексы на гриле, однако Отец в ожидаемое время домой не является. Значит, нам приходится выкинуть из головы эту идею.

— И только?

Мгновение она молчала, как бы и не глядя на меня. Невозможно было сказать, на что она смотрит, о чем она думает. Помолчав, она произнесла:

— А что, дружище, не отправиться ли нам в «Хоу-Джоу»? Пообедаем там вкусно, недорого? Ни сегодня, ни завтра вечером отец не приедет, можем есть с тобой что хотим и когда хотим.

— Ты никогда не говоришь мне правду, Нада, — с горечью сказал я.

— Ну что ты ко мне пристал? Оставь меня в покое, дружок!

Зазвонил телефон, она быстро сняла трубку.

— Да, добрый день, да! — быстро проговорила она.

Погруженный в летаргию, я смотрел на нее и думал, как это странно, что она — моя мать. Мне так о многом надо поговорить с ней, а говорим мы ни о чем. Время нашего общения истекает, пролетает мимо, как легкий ветерок, а она тратит последние мгновения на разговор с Тем, Другим…

— Ах, не серди меня, я не могу сейчас разговаривать, — говорила Нада тем же тоном, каким разговаривала со мной. — Когда? Сегодня вечером? Нет, не сегодня. Завтра! Нет, он не вернется. Пойми, я не могу сейчас говорить! Я просила мне не звонить. Да! До свидания.

— Кто это звонил, Нада? — спросил я.

— Не называй меня «Нада», негодник! — сказала она. И поднялась не спеша, радостная. Голос ее прозвучал как бы издалека, будто она все еще разговаривала по телефону. — Ну что, едем ужинать или как? Что сидишь?

Однако в тот вечер ужинать мы не поехали: произошла странная вещь. Либби поскользнулась на ступеньках заднего крыльца, растянула лодыжку, и нам пришлось за ней ухаживать. Это случилось как раз тогда, когда мы собрались выезжать, мы покорно вернулись обратно. Именно так обычно в жизни и происходит. Сначала все движется в каком-то разумном направлении, как вдруг кто-то берет и поскальзывается, падает и этим нарушает все планы. Столько лет прошло, а я по-прежнему испытываю безотчетную ненависть к Либби…

Да, да, моя Нада была существо ненасытное. Помните историю про старого брюзгу Ювенала, объевшегося до блевотины из чистой злобы, когда он осознал, что врата в царство сладострастия закрыты перед ним? И если вам известна эта история, вы должны быть наслышаны и о том, что произошло, когда в Лондон заявились, каждый в свое время, Лоренс Стерн и Чарлз Черчилль, эти святоши, эти до умопомрачения растленные обжоры, единственным смыслом существования для которых стало поглотить побольше всякой всячины. А сколько известно нам разных сумасбродов-литераторов, чьи писульки — сущая, не способная никого удовлетворить грубятина, и которые отправлялись кто в Лондон, кто в Париж, кто в Рим, кто в Нью-Йорк специально для того, чтобы чем ни попадя набить свою утробу и свой мозг. Но подобно тому, как Ювенала рвало от переедания, так и Наду рвало всем тем, что она с такой жадностью поглощала в жизни. И подобно тому как Стерн и Черчилль скончались от злоупотребления излишествами, так и Нада приближала свой конец своей чрезмерной ненасытностью.

На следующий день после падения Либби Нада уехала из дому, бросив мне:

— Ричард, ты не рассердишься? Мне надо кое с кем повидаться!

Затарахтел двигатель, я смотрел, как желтый автомобиль удаляется по проезду Лабиринт, и прикидывал про себя, не отправиться ли мне вслед за ней на велосипеде. Нет, ни к чему все это! И как раз в половине шестого к дому подкатил еще один желтый автомобиль. Отец вернулся на день раньше.

Появившись, он не стал заезжать в гараж. Я это отметил про себя. Я сидел, не зажигая света, на кухне, в том уголке, где мы обычно завтракаем, и ждал. И прислушивался: Отец посидел немного в машине, уставясь на пустой гараж. Наконец вышел и направился к заднему крыльцу.

— Папа?

Он побрел на кухню.

— А, это ты…

Сначала улыбка у него как-то не получалась, потом получилась. Каким-то принудительным жестом он взъерошил мне волосы.

— Что, Нады нет дома? В магазин поехала за продуктами?

— Не знаю.

— Не сказала, когда вернется?

— Не помню.

— Тэкс! Гм… — ничего не значаще произнес Отец.

Он прошел в гостиную и зажег свет. Я тронулся следом, сначала в коридор, потом в гостиную. Комната слишком длинная. И стоя в дверях не поймешь, пусто в ней или кто-то есть. Все время такое ощущение, будто кто-то притаился в дальнем углу за огромной пальмой в кадке или просто где-то в глубине, и его не видно. Перед тем, как Отец зажег свет, мне казалось, что там кто-то сидит у камина.