Эндрю Миллер - Подснежники

— Мой друг Константин Андреич, — продолжал он, — живет в доме за церковью. И не отвечает на телефонные звонки.

И он уставился на меня таким взглядом, точно ожидал услышать: «А, этот Константин Андреич, ну так бы и сказали, он у меня на кухне сидит».

Я же лишь постарался улыбнуться и одновременно изобразить озабоченность.

— Уверен, с ним все в порядке, — сказал я. И подумал, помнится, что Константин Андреевич, кем бы он ни был, скорее всего, отключил телефон — или упился до временной глухоты. Однако постарался, как только мог, отнестись к словам Олега Николаевича со всей серьезностью.

— Может, он к брату уехал, в Тверь.

— Может быть, — согласился я.

— Пожалуй, — продолжал он, — вы могли бы помочь мне.

— Был бы счастлив, — ответил я, — но не уверен, что мне это по силам.

— По силам, по силам, — заверил меня Олег Николаевич. — Вы же юрист. Американец.

— Я не американец.

— Ну пусть, — настаивал он, — но у вас есть кредитная карточка. Секретарша. Вы можете позвонить в милицию, в прокуратуру. А я всего лишь старик. И это Россия.

— Ладно, — сказал я. — Конечно. Если смогу, помогу. Попробую. Даю слово, Олег Николаевич.

Он подступил ко мне, и на секунду мне показалось, что сейчас он схватит меня за грудки или ударит. Однако Олег Николаевич всего лишь положил мне ладонь на левое плечо, приблизил рот к моему уху — так, что, когда он заговорил, язык его только что не влез туда.

— Уважаемый Николай Иванович, — сказал он, — все время улыбаются лишь идиоты.

Полагаю, теоретически, — ну, скажем, сразу после полудня — бывало и так, что Стив Уолш целых пять минут кряду обходился без глотка кофе или красного вина, так же как, теоретически, в жизни русской женщины должна была существовать, в тридцатилетием с чем-то возрасте, промежуточная фаза, когда она переходила от высоких каблуков и выставления напоказ своих прелестей к тестообразности средних лет. Однако мне увидеть Стива не принимавшим того или другого из наркотических средств так и не довелось. Подобно большинству московских иностранцев-алкоголиков, Стив усвоил тактику, которая позволяла ему питать уверенность, что таковым он отнюдь не является: он заказывал вино по бокалу за раз, даже если выпивал их за один присест десять-двадцать, — бумажнику Стива это обходилось дороже, зато повышало его самооценку. Когда я встретился с ним за ланчем и рассказал о себе и о Маше, он уже переключился с кофе на вино.

— Ну хорошо, — сказал Стив, после того как я подытожил наши с ней отношения, — она уже заставила тебя что-нибудь ей купить? Бриллианты? Машину? Или, скажем, оплатить услуги косметического хирурга?

— У нас с ней все не так.

— А как?

— По-другому, Стив. Перестань.

— Думаешь, она жаждет тебя из-за твоей красоты?

Строго говоря, Стив был англичанином, однако попытки бежать и от Англии, и от себя самого он предпринимал уже так долго и забирался ради этого в такое число далеких от родной страны мест — насколько я знаю, перед Москвой Стив провел три или четыре года в Мексике, до нее был на Балканах, а до Балкан где-то еще; где именно, я не помню, да, может, и сам он уже забыл, — что ко времени нашего знакомства обратился в одного из тех потерянных для своей страны зарубежных корреспондентов, которых описывал Грэм Грин, — в гражданина республики циников. Он использовал меня для получения сведений, делиться которыми я, вообще говоря, был не вправе, — намеков на то, что такой-то картель занял у такого-то банка такую-то сумму, дабы поглотить такую-то нефтяную или алюминиевую компанию, — и составлял из них уравнения алчности, которые позволяли ему понять, кто в Кремле идет вверх, а кого ожидает падение, кто станет следующим президентом, а кому светит магаданский лагерь. Стив делал вид, что проверяет мои намеки, а затем использовал их в статьях, которые писал для «Индепендент» и какой-то канадской газеты, о которой его лондонские работодатели и ведать не ведали. Я тоже использовал его — чтобы разговаривать на английском о чем-то, не имеющем отношения к бонусам. Мы оба использовали друг друга. Говоря иначе, дружили. Возможно, в Москве Стив был единственным моим настоящим другом.

Полноватый блондин, он, наверное, был когда-то красивым, однако ко времени нашего с ним знакомства лицо его покрылось морщинами и приобрело цвет «риохи». Он немного походил на Бориса Ельцина.

— Стив, — сказал я, — ты только не злись, но, по-моему, я влюбился.

Ты никогда не была завистницей, хотя, с другой стороны, тебе и завидовать-то особенно нечему. Полагаю, ты на месте Стива такое мое заявление как-нибудь пережила бы.

— Иисус распродолбанный, — произнес Стив и помахал перед собой бокалом.

Мы ели бефстроганов в спрятавшемся в самой глубине Смоленского торгового центра французском ресторане, куда любовницы «минигархов» заглядывают между сеансами педикюра, чтобы попить дорогущего чая. Стоял, я думаю, самый конец ноября. Накануне вечером выпал настоящий густой снег, сыгравший с городом странную шутку, за один лишь час изменив его. Все уродливое стало красивым, все красивое — волшебным. Красная площадь обратилась в декорацию кинофильма: с одной стороны — заиндевевший мавзолей и припорошенный снегом Кремль, с другой — царственный, освещенный, точно ярмарочный балаган, универмаг. На строительных площадках и по церковным дворам стаи бродячих собак оптимистично рылись в грязи. Таксисты взвинтили цены. Определить, сколь долгое время провел в Москве тот или иной иностранец, легко было по времени, которое он простаивал в снегу у машины, торгуясь. Старухи-попрошайки приняли зимние шантажные позы: теперь они стояли, коленопреклоненные, на заснеженных тротуарах, разведя в стороны руки. Впрочем, я знал, что под шубами и недовольными гримасами русских кроется счастье, как они его понимают. Ибо снег, вместе с борщом и фатализмом, — это часть того, что делает их теми, кто они есть.

— Думаю, и она меня любит. Или может полюбить. По крайней мере, я ей нравлюсь.

— Это она тебе сказала?

— Нет.

— Послушай, — сказал Стив, — все, что она делает, она делает искренне. Если она говорит что-то, значит, именно так и думает.

Но через двадцать минут она так же искренне сопрет твою кредитную карточку Они же искренни во всем.

— Ты когда-нибудь любил, Стив?

— Знаешь, что тебе требуется, Ник? Тебе требуется избавиться от нравственных ориентиров. Иначе пропадешь.

Я сменил тему. Решил спросить Стива, не сумеет ли он помочь моему соседу в поисках его друга. Я, как и обещал, сходил в милицию и, как и говорил Олегу Николаевичу, ничего там не добился. Со мной пошла Маша: Олег Николаевич в последнюю минуту объявил, что у него срочная встреча и составить компанию он не сможет, — думаю, его просто-напросто остановил врожденный страх перед мундирами. Принявший нас прыщавый, молоденький следователь был облачен не в форму, а в джинсы и слушал гангста-рэп. Над столом его висел плакат: «Цветов и шоколада не пью», плюс черно-белые портреты президента России и Эрвина Роммеля. Юноша смерил нас особым взглядом, присущим, помимо женщин, и кое-кому из русских мужчин, — оценивающим нашу платежеспособность — и одарил улыбкой, говорившей: «Деньги можете оставить здесь». «Тебе придется заплатить», — по-английски прошептала мне Маша. Я заплатить не пожелал, и следователь заявил, что состав преступления отсутствует, а стало быть, он ничего сделать не может. Когда же мы уходили, он сказал, что, если я когда-нибудь буду опаздывать в аэропорт, он готов снабдить меня эскортом из двух мотоциклистов. («Ну, — произнес Олег Николаевич, выслушав мой рассказ о посещении милицейского участка, — пока мы живы, не исключено все-таки, что когда-нибудь и нам улыбнется счастье».)