Эндрю Миллер - Подснежники

— Николай Иванович, — сказал он, — мне придется снова попросить вас об услуге.

Я понял: речь пойдет все о том же старике.

— Олег Николаевич, — сказал я, — простите, но что еще я могу сделать?

— Пожалуйста, Николай Иванович, сходите в дом, где живет мой друг. Просто посмотрите, что там. Мне кажется, в его квартире кто-то есть. Я стоял на лестнице, вверху, и слышал, как из нее выходили. Прошу вас.

Я посмотрел Олегу Николаевичу в глаза, он отвел взгляд в сторону. Я понимал, ему неудобно просить меня. Теперь, задним числом, я думаю, что для него главным в этой истории был не старый друг, но его, Олега Николаевича, сопротивление переменам, борьба со временем. Ему хотелось сохранить свою жизнь — и настолько долго, насколько удастся — такой, к какой он привык: с его другом, котом, книгами, с его обыкновениями. Думаю, по этой причине он и остался в центре города, а не сдал свое жилье, чтобы существовать на получаемые от съемщиков деньги, — так поступили многие русские старики, владевшие такой же, как у него, квартирой (все прочее их, менее осязаемое, достояние сгинуло во время экономической резни девяностых). Олегу Николаевичу просто-напросто хотелось остановить часы.

— Ну хорошо, — сдался я. — Где он живет?

Олег Николаевич назвал мне адрес, который я помню до сих пор: Калининская (не столько улица, сколько проулок, идущий вдоль ограды церкви, которая стояла между моим домом и бульваром), дом девять, квартира тридцать два.

— Значит, дорога такая: отсюда прямо, потом, за церковью, налево, первый же дом, правильно?

— В России, — ответил Олег Николаевич, — нет дорог — только направления. [6] Слова Наполеона.

Я снова надел шапку и перчатки, спустился вниз. Прошел по моей улице в сторону бульвара, свернул на Калининскую. Уже стемнело, единственными живыми существами, встретившимися мне по дороге, были вороны на мусорном баке. Лед, наросший под водосточными трубами, казался в свете уличных фонарей черным.

Подойдя к двери дома, в котором жил Константин Андреевич, я начал жать на кнопки всех квартир подряд, как делают это в страшные зимние ночи московские бездомные — в надежде, что кто-нибудь, из беспечности, сострадания или просто спьяну, впустит их и они смогут поспать на лестнице. Кто-то ответил на мой звонок и послал меня куда подальше, но дверь тем не менее отпер — может быть, ненароком, — и я полез вверх по лестнице, огибавшей забранную проволочной сеткой шахту лифта. И добрался до квартиры Константина Андреевича.

Я услышал по другую ее сторону звуки какого-то движения. Нажал на кнопку звонка — мужской голос пробормотал нечто неразборчивое, затем тихо взвизгнули, проехавшись по неизбежному паркету, подошвы обуви. Мужчина остановился сантиметрах в двадцати от двери; легко скрипнула кожаная куртка, это он наклонился, чтобы посмотреть на меня в дверной глазок. По сиплому дыханию его я понял, что он заядлый курильщик. Он находился в такой близи от меня, что мог бы пожать мне руку — или зарезать.

Так мы простояли лицом к лицу, но не видя друг друга, лет сто, показалось мне, хотя в действительности прошло, наверное, не больше тридцати секунд. Потом мужчина за дверью рыгнул, сплюнул. Смахивало на то, что он хоть и считает себя обязанным притворяться, будто его нет в квартире, но на самом деле хочет, чтобы я сколь возможно яснее понял: плевать ему, узнает кто-нибудь вроде меня, что он там, или не узнает. Я повернулся и стал спускаться по лестнице, поначалу медленно, но вскоре заторопился и уже перешагивал по две ступеньки зараз — как человек, убегающий от медведя и надеющийся, что медведь не поймет, до чего тот перепуган.

На первом этаже я увидел старуху, достававшую газеты из разломанного почтового ящика.

— Простите, вы не знаете, кто сейчас живет в тридцать второй квартире? — по-русски спросил я. — В квартире Константина Андреевича.

— Меньше знаешь, — ответила она, не взглянув на меня, — дольше живешь.

— Ну пожалуйста, — попросил я.

Она повернулась ко мне — пронзительные глаза, белая поросль на подбородке.

— Вы кто?

— Николас Платт. Друг Константина Андреевича.

— Ми-истер Платт, — произнесла она. — По-моему, там его сын живет. Так мне сказали.

— Вы его видели?

— Может, и видела.

— Как он выглядит?

— Не помню.

Снаружи, в каньонах, образованных старыми доходными домами, бесновался ветер, снег летел мне в лицо, у меня мгновенно потекло из носа и заслезились глаза. Шапку я, непонятно почему не надел. Если не поспешить, можно остаться без ушей. Я поднялся по лестнице моего дома, сбивая о ступени снег с ботинок, позвонил в дверь Олега Николаевича и, как только он открыл, спросил:

— Олег Николаевич, у Константина Андреевича есть сын?

Он отрицательно покачал головой.

Я постоял немного, не зная, что сказать, но понимая: какие-то слова произнести необходимо, и, сообразив вдруг, что мне не известно имя его кота, спросил, как того зовут.

— Джордж, — ответил Олег Николаевич и закрыл дверь.

— Ты знаешь, как это делается? Серьезными людьми? Для начала они подыскивают какого-нибудь алкаша или бродягу, дают ему пятьсот долларов, фотографию жертвы и обещают еще пять сотен после окончания работы. Бродяга думает: какого черта, с такими деньгами я смогу целый год купаться в мете или антифризе. Ну и приканчивает жертву кирпичом либо ножом в ее подъезде или в каком-нибудь переулке. Хотя если он эстет, то может воспользоваться и пневматическим пистолетом, переделанным где-нибудь в Литве в боевой.

— Почему в Литве?

— Ты слушай, слушай, это еще не конец. Тут все просчитано, Ник. Потом заказчик дает десять тысяч долларов профессионалу, чтобы тот убрал побродяжку — аккуратно, понимаешь? — пистолет с глушителем, контрольный выстрел в голову, все по классу люкс. В итоге живая ниточка, которая связывала заказчика с первой жертвой, обрывается. Finito . [7] Кончено (ит.).

Тут Стив, насколько я помню, примолк, чтобы понаблюдать за двумя длинноногими рыжими девушками, гонявшимися одна за другой вокруг стриптизного шеста, который возвышался за моим левым плечом, — одна была одета зайчихой (эластичные уши, белый мохнатый хвостик), а другая медведицей (когти, лифчик из медвежьей шкуры, маленький бурый медвежий нос). «Русское Сафари». По-моему, так назывался этот стрип-клуб.

— Ишь ты, — произнес Стив и поднял к губам бокал.

Разговор об убийствах начался, когда я спросил, как поживает большая статья о российской энергетической системе, над которой он работал осенью. Ее не стали печатать, редактору газеты пригрозили обвинением в клевете, он испугался. Впрочем, Стив находился в то время в Сибири, в одном из ее глухих краев, в три раза превосходящих Европу размерами. Температура там была — градусов тридцать семь, Стив едва не отморозил намертво ноги. А оказался он там потому, что месяц с небольшим назад губернатору края ударила в голову непонятно какая жидкость и он объявил войну коррупции, рассердил кого-то в Министерстве внутренних дел и вскоре был найден мертвым в бане, стоящей в парке при его доме. Самоубийство, пояснил Стив, во всяком случае, если верить местной прокуратуре и местным газетам. Губернатор выстрелил себе в голову — дважды.