Эндрю Миллер - Подснежники

Пришлось пойти на попятный.

— Да нет, — сказал я, — мне ничего не известно.

И, помолчав несколько секунд, прибавил:

— Он лежал в машине, Стив. На моей улице. Под снегом. То есть машина была под снегом. Похоже, провел здесь всю зиму. Погребенным в снегу.

— Подснежник, — сказал Стив. — Тот, о ком ты говоришь, — подснежник.

И объяснил мне, что так они называются у русских — трупы, которые словно бы всплывают на поверхность при оттепели. Большей частью это останки пьяниц или бездомных — людей, которые, просто сдавшись, сами ложатся под белый покров, — ну и жертвы, зарытые убийцами в сугробы. Подснежники. — Я уже говорил тебе, Никки, — сказал Стив. — Когда придет конец света, он придет из России. Слушай, так ты появишься в «Альфи»?

Закончив разговор с ним, я вернулся к Олегу Николаевичу. Тот уже распрямился, но с места не сдвинулся.

— Олег Николаевич, — сказал я, — мне очень жаль. Очень, очень жаль.

— До Бога высоко, — произнес, глядя себе в ноги, Олег Николаевич, — до царя далеко.

Я мог бы сказать, что на дальнейшее меня толкнули угрызения совести. Мне даже хотелось бы сказать это. Может быть, и угрызения, но вместе с любопытством и чем-то другим, гораздо менее симпатичным, — не исключено, что трепет, который вызывала во мне мысль о моей причастности к этой истории, был дальним родственником гордости. Мне хотелось бы также сказать, что действовать я начал без промедления, вечером того же дня, когда увидел ногу. Однако правда состоит в том, что начал я и не в тот день, и, помнится, не на следующий. Но, в общем и целом, к поискам Татьяны Владимировны я приступил довольно скоро — в пределах недели, возможно, всего лишь недели. Хоть и не был уверен, что смогу найти ее.

Ни с Машей, ни с Катей мне со времени нашего свидания в банке — когда пересчитывались деньги и подписывались документы — поговорить ни разу не удалось. Вот этого я, правду сказать, не ожидал — внезапности конца. Я звонил и звонил по Машиному номеру, но слышал лишь российский сигнал неисправности связи — три резкие ноты, первая из которых достаточно высока, чтобы разбить стекло или свести с ума собаку, а следующие еще выше, — за ними передавалось сетевое сообщение, от которого у меня сразу опускались руки: телефон выключен или находится вне зоны обслуживания. Теперь, когда старуха прочно поселилась в моих мыслях, я попытался позвонить еще раз. И кончил тем, что пришел к дому Татьяны Владимировны и принялся жать на кнопку дверного переговорного устройства.

Жал я на нее минуту, может быть, две, стоя в накрытом тенями дворе, — дело было в субботу, чудесную, теплую. В конце концов дверь мне открыла японка — ни больше ни меньше, — и я, улыбнувшись ей, вошел, поднялся по лестнице и начал стучаться в дверь Татьяны Владимировны, поначалу тихонько — так, точно в квартире спит грудной младенец, или так, точно я вовсе и не хочу, чтобы меня услышали и открыли дверь. Но затем стучал все громче и громче, быстрее и быстрее — точно чекист, которому выпала хлопотливая ночка. Никто так к двери и не подошел, только с верхнего этажа спустилась на несколько ступенек полная блондинка в халате и бигуди — стиснула лестничные перила и смотрела на меня, пока я не ушел.

Я направился к пруду, постоял на огибавшей его дорожке. Солнце уже припекало, поднимаемая порывами ветра беловато-серая, отдающая на вкус мелом пыль оседала на моих брюках. Я добрел до станции метро, прошел сквозь раскачивающиеся тяжелые двери, которые обрушиваются на пассажиров, как воспоминания о прошлых грехах. Я давно перестал придерживать их, как делал когда-то, открытыми перед тем, кто входил в метро следом за мной, — просто отпускал, давая двери возможность проявить в этом городе гладиаторов хоть какое-то милосердие.

Я поехал на метро в Бутово: теоретически, Татьяна Владимировна могла уже перебраться туда. Выйдя на улицу, поймал машину — на сей раз ее водителем оказался огорченный, но как-то не очень сильно, узбек, объяснивший мне, что совсем скоро, буквально с минуты на минуту, мусульмане поднимутся на последнюю войну с русскими и всеми прочими. Когда машина, доехав до самого края столицы, повернула к нужному мне дому, я увидел за дорогой настоящие джунгли — деревья и кусты словно выплеснули из себя, спеша насладиться русским летом, листву. Между стволами виднелись уходившие в лес люди, одни несли маленьких детей, другие — бутылки. Машина остановилась у дома на Казанской — дома Татьяны Владимировны, или Степана Михайловича, или «Мосстройинвеста», или кого-то еще.

Я набрал на переговорном устройстве номер квартиры, в которой мы побывали зимой. Никто не ответил. Тогда я начал беспорядочно набирать номера других квартир. На сей раз этот фокус не сработал. А спустя какое-то время я обнаружил, что провода переговорного устройства — зеленый, красный и синий — просто болтаются под ним, ни к чему не подсоединенные. Я ударил кулаком по железной двери, перешел дорогу и окинул здание взглядом.

Солнце, висевшее в небе по другую сторону дома, заставило меня сощуриться. Включенного света я ни за одним из окон не увидел. Я долго вглядывался в стеклянную дверь углового балкона на восьмом этаже, ведшую в ту квартиру, где должна была, предположительно, жить Татьяна Владимировна. Никакого движения за нею не наблюдалось. Мне показалось, что я различил контуры стоящего у стены кухонного буфета, но и только. Балкон так и остался пустым. А подняв взгляд повыше, я увидел, что окна самого верхнего этажа еще не застеклены. На подоконнике одного из них сидела жирная московская ворона.

Я тронулся в обратный путь, к станции метро. Однако по дороге решил порасспросить кого-нибудь о доме — что я на этом потеряю? Тем более что в Бутово мне, судя по всему, приехать больше не доведется. И я пересек заросший высоким бурьяном двор первой попавшейся мне по дороге дачи и поднялся по ступенькам к двери. Спавшего на поленнице огромного бурого пса я заметил, лишь когда покидал дачу. Я постучал. Дверь открыл старик — лет семидесяти пяти, а может, и пятидесяти, в России понять это всегда трудно, — одетый в зимнее пальто, но босой.

Извинившись за вторжение, я спросил, не может ли он сказать мне что-нибудь о новом доме — о том, что за дорогой.

— Нет, — ответил старик.

— Ничего?

Несколько секунд он разглядывал меня, пытаясь, полагаю, понять, опасный я мошенник или не очень. Глаза его были налиты кровью, щеки покрывала трехдневная щетина, зубы росли через один.

— Я так думаю, — сказал он, — у них денежки вышли.

— У кого?

— А я знаю? — Старик пожал плечами. — У начальников. Говорят, его теперь снесут.

— Кто говорит?

— Народ.

— Значит, в доме никто не живет?

— Никто, — ответил он. — Хотя не знаю. Меньше знаешь — крепче спишь.