Антоний Либера - Мадам

Я поднес книгу к глазам и отыскал страницу 32, а на ней последнюю реплику Нелл.

Это слово: «Deserte» [255] Омоним: «Беги, скрывайся, уходи» или, как прилагательное: «пустая, незаселенная». В контексте — в первом значении. .

Стоит ли говорить, каково мне было после всего этого — после этой «Вальпургиевой ночи», как, про себя конечно, я назвал ночь святого Иоанна. О сне и речи быть не могло. И на следующий день я ходил как очумелый. Мучившие меня долгие месяцы вопросы и тревоги обрушились с новой силой.

Что все это значит? Что она знает обо мне — и о том, что я о ней знаю? И чего она, собственно, хочет? — Как мне следовало понимать ее поступки? Эти метания из крайности в крайность — ото «льда» в «пламень», от отношения ко мне как к пустому месту, особым вниманием, временами мне уделяемым, и… до многообещающей симпатии? — И, наконец, этот финал! Этот танец!.. И подарок… Ну и посвящение — вне зависимости от его смысла — так похожее по форме на то, которое написала ее мать пану Константы в гданьском издании «Воспоминаний» Иоанны Шопенгауэр! Неужели она читала эту надпись и вообще что-нибудь об этом знает?.. Зачем же тогда со мной играть?.. — А ее последние слова, сказанные по-французски, когда, «упав с вершины», я опустил глаза и понурил голову?.. Она сказала их всерьез или в шутку? Их следовало понимать как аванс или отговорку? Они дарили мне надежду и укрепляли ее или оставались простой болтовней, шуткой, пустой, дешевой, дежурной фразой, заимствованной из репертуара дружеского флирта?

Как раньше, так и теперь все мои размышления, предположения, домыслы окончились ничем. Я не нашел ни одного убедительного довода, которого можно было бы придерживаться в ходе дальнейших рассуждений. Но на этот раз тернии, ранящие мое сердце, причиняли такую острую боль, что я не выдержал и решил действовать.

Позвонить ей, — так я думал утром на следующий день. — Использовать, наконец, добытый мною номер телефона! Попросить о встрече и потребовать объяснений. А если она начнет изворачиваться, придется, ничего не поделаешь, доставать ее дома!

«Я пришел. Не мог не прийти, — заранее составлял я свое вступительное слово. — Нам необходимо поговорить. Прошу вас, скажите мне прямо, без обиняков, что вы обо мне думаете, как ко мне относитесь и чего от меня хотите. Вы не можете вот так, без ответов, оставить мне столько вопросов. Что значит, мне нужно бежать? Куда, когда и как? Почему вы мне это советуете? Зачем это вам? И, наконец, что значит это „когда-нибудь“, когда я закончу свою книгу? Вы сами верите в то, что сказали, или нет? Вы говорили серьезно или так, пошутили? Мне необходимо это знать».

Я схватил трубку и набрал номер. Телефон не отвечал. Я повторял попытки дозвониться, сначала через полчаса, а потом чуть ли не каждые две минуты. Ничего. Полная тишина.

Тогда я выпил сто грамм водки и поехал к ней.

Было солнечно, жарко, примерно час пополудни. Шторы на обоих окнах задернуты. Сердце забилось сильнее. «Спит, отсыпается после вчерашнего, — думал я, поднимаясь по лестнице, — выключила телефон. Она раздета. Голая? В ночной рубашке? В халате?» Звонок (два раза) ожидаемых результатов не принес. Никаких шагов, голосов, вопроса «кто там?», скрежета замка. Мертвая тишина. Я прижался ухом к двери и долго прислушивался: может, она затаилась, может, раздастся какой-нибудь шорох. Нет, я ничего не услышал.

Как Жан-Луи, который хотел увидеть Ани, но, не застав ее дома, помчался в Дювилль, так и я вскочил в автобус и поехал в школу.

Там продолжалась уборка после выпускного бала. Ее кабинет был заперт. Придумав какую-то историю о недостающей подписи на заявлении о приеме в университет, я спросил секретаршу в роговых очках, где «пани директор».

— Пани директора нет, — пробормотала она себе под нос, даже не потрудившись поднять на меня глаза. — Она уехала на стажировку.

— Как это? — вырвалось у меня. Я не владел голосом и не вполне понимал, что говорю: — Ведь она только что здесь была.

— Была, но сплыла, — ответила секретарша с ехидной улыбкой.

— Что же мне теперь делать? — беспомощно развел я руками.

— Поезжай на вокзал, если тебе так приспичило, — посоветовала она, продолжая улыбаться. — Может быть, еще застанешь.

— Вы это серьезно? — ухватился я за ее слова, как пресловутый утопающий за соломинку. — С какого вокзала? Когда поезд отходит?

— А я откуда знаю!.. — пожала она плечами и добавила с притворным кротостью: — Я черную работу выполняю. Мне о таких вещах не говорят, не сообщают. Для такой секретарши, как я, это слишком высокие сферы. Краем уха, случайно я слышала, что, кажется, с Гданьского. После обеда, как раз сейчас.

Я выбежал из учительской и помчался на вокзал. С виадука я увидел стоящий у перрона длинный состав с разнотипными вагонами: европейскими и «русскими». «Москва — Варшава — Париж, время отправления 15.10», — на бегу прочел я на информационном табло. Но когда я выбежал на перрон, все происходило, как в плохом кино: поезд уже тронулся. Мимо меня проплывали вагоны, сначала зеленые — советские, а потом разного цвета: немецкие, французские — «западные». На них виднелись таблички с названием пунктов назначения. Чаше всего мелькала надпись: «Париж — Норд», «Париж — Норд», «Париж — Норд»…

От меланхолического настроения, в котором я пребывал эти дни, мне удалось избавиться только во время экзаменов в университет. Необходимость готовиться, отвечать на вопросы, писать сочинение, суета, конкурс, новые лица, билеты, списки — все это несколько отвлекло меня и вывело из апатии. Однако когда закончились вступительные экзамены обеспечив меня студенческим билетом, и во второй половине июля я собрался на каникулы, мои «страдания и ранние тревоги» опять встали в полный рост.

Чтобы освободиться от них или хотя бы пережить очередной приступ тоски, я решил уехать из Варшавы. Но на этот раз не в Татры, как последние годы, а на Балтику, в Гданьск, куда ездил в детстве и подростком и где жил мой товарищ тех давних лет. Он был немного старше меня, и в его обществе — по крайней мере в то время — я чувствовал себя легко и свободно. Ярек — так его звали — жил в другом мире: рациональном и позитивном; мире техники и практической жизни; он увлекался радиоделом, авиамоделизмом и рыбалкой, его мало интересовали литература и искусство, зато он отлично ездил на велосипеде и мотоцикле и изучал кораблестроение. Я рассчитывал, что его мир — простой и практический, — соединившись с опять вернувшимся ко мне настроением беззаботных каникул, которые мы проводили вместе, поможет мне успокоить расшатавшиеся нервы и забыть, наконец, о Мадам.

Мои надежды оказались не напрасными. Ярек, хотя и вырос и возмужал, в сущности, не очень изменился. Он остался «простым парнем», спокойным и надежным, и его будто не коснулись щупальца и отрава современной испорченности. Он встретил меня, как раньше, — будто наши детские Дружеские отношения никогда не прерывались и время остановилось. Мы снова стали «кореша», «друганы» и «пацаны» с чистыми, невинными сердцами и детскими фантазиями. Мы ходили, как в прошлые годы, играть в теннис, купались в море, отправлялись в долгие походы по лесу; Ярек мастерил радиоприемник по собственным проектам из «самых современных транзисторов», по которому позже мы слушали по вечерам «западные» станции и радио Люксембурга. Ездили на мотоцикле на верфи и в порт и с мола смотрели на корабли, стоящие у причалов, уходящие в море и те, постепенно пропадающие за горизонтом.