Антоний Либера - Мадам

Тем временем на четвертом уроке болезнь подкралась ко второму из спасателей, строптивому Зеньке, парню отчаянному и нахальному, от которого учителям частенько доставалось. Однако на этот раз, как бы вопреки своему обыкновению (наверное, по причине слабости), он вел себя очень культурно. Поднял руку и вежливо объяснил, что плохо себя чувствует, в связи с чем должен немедленно отправиться в туалет. Учительница биологии, женщина суровая и ядовитая, за что прозвали ее Осой или Змеей, уже, разумеется, знала о происшествии с Казей и решила, что Зенек над ней просто издевается, а потому в туалет его не отпустила. Мало того, как бы в отместку за попытку обмануть ее, она вызвала его к доске. Зенька какое-то время героически боролся со своим организмом, но тот, в конце концов, его одолел, и он как стоял, так и пустил на пол страшную струю, забрызгав темно-синий костюм учительницы. Класс разразился хохотом, Змея, однако, сохранила хладнокровие и со свойственной для нее, как для естествоиспытателя, методичностью обтерла костюм платочком и проверила его на запах.

— Ага, так вот какой желчью рвало Фанфару! — Такая фамилия была у Кази. — Теперь все ясно! В этом классе с утра употребляют алкоголь. Ну-ну, даром вам это не пройдет! А теперь: бегом за тряпкой и все мне здесь вымыть!

До конца дня героически продержался только Бысь. Однако его героизм был сильно преувеличен. Он заметно осоловел, бродил по коридорам бледный, как привидение, и получил пять двоек по всем предметам из-за того, что у него не оказалось ни тетрадей, ни учебников, а объяснить их отсутствие он никак не мог.

В другой забавной истории, которую часто вспоминали как образец благородства, повествовалось о том, как Фонфель, детина с последней парты, отличавшийся на удивление зычным голосом и здоровенным прибором (что служило поводом для бесконечных шуток и смелых гипотез), спас однажды курильщиков, собравшихся в сортире, от неминуемого разоблачения, хотя сам и не курил.

Курение среди учащихся было, разумеется, категорически запрещено и сурово каралось. Курильщиков ждала нелегкая жизнь. В поисках сигарет у них выворачивали карманы, проверяли на запах табака их дыхание, обнюхивали одежду и искали следы никотина на пальцах. Несчастные вынуждены были прибегать к различным, иногда очень сложным приемам, чтобы скрыть свой порок. Жить им приходилось в вечном страхе и постоянном напряжении. Они из принципа курили на каждой перемене, но только на большой им удавалось предаваться этому занятию в сравнительно спокойной обстановке и не без приятности, потому что в это время учителя были заняты вторым завтраком и не проверяли туалеты. Но время от времени и на большой перемене случались облавы. Бдительность курильщиков тогда притуплялась, и их ловили тепленькими прямо на месте преступления. А это влекло за собой самые ужасные последствия: конфискацию сигарет и тройку по поведению, после которой оставался только шаг до исключения из школы.

Учителя выходили на охоту за курильщиками поодиночке или группами. Несравненно более опасными были охотники-одиночки. Шел такой по коридору и, будто он ни сном ни духом, делал вид, что занят своими мыслями или дружеской беседой с одним из своих подопечных, но, поравнявшись с туалетом, он внезапно открывал двери и, ворвавшись вовнутрь, отлавливал нарушителей одного за другим, как зайцев. И не было от него спасения. Если только, пожалуй, в кабинку не спрятаться.

И вот в тот памятный день курильщиков подстерегала именно такая опасность. Кто же был тот одинокий охотник, который их выследил? Кто появился в сортире, как статуя легендарного Командора? Тот, кого никто не ждал. Тщедушная, невзрачная учительница рисования, сгорающая от стыда, что ей пришлось оказаться в столь неприличной ситуации. Наверняка она предприняла эту проверку не по собственной инициативе, а выполняя чье-то распоряжение.

В сортире поднимались клубы дыма, как в котельной, и шла оживленная дискуссия, как лучше затягиваться: через нос или традиционно — ртом. И тут кто-то, стоявший ближе к дверям, подал сигнал тревоги: «Атас! Облава! Тикаем кто куда!» Курильщики бросились к кабинкам, чтобы побросать в унитазы недокуренные сигареты, но они, как назло, были заняты, и от улик избавиться не удалось. Кто-то в отчаянии попытался открыть окно, но было уже слишком поздно.

И вот тогда Фонфель (а ведь он не курил) поспешил на выручку в лихой, «гусарской» манере. Разобравшись, кто входит в туалет, он мгновенно извлек свой чудовищный орган и твердым шагом опытного эксгибициониста двинулся навстречу вражьей силе, делая вид, что направляется к писсуару. Из-за клубов дыма послышался короткий испуганный вопль, а вслед ему раздался глубокий, раскатистый бас Фонфеля: «Ох, прошу прощения, пани учительница, но вы ошиблись, здесь, извините, мужской туалет».

Враг отступил, растеряв свои трофеи, и мы с облегчением вздохнули, после чего долго с благодарностью жали Фонфелю руку и хлопали его по могучей спине.

«Кропилом ей наподдал!» — так вкратце комментировали эту историю.

И еще одна история, о которой стоит упомянуть. Бессмертная первая фраза из сочинения Рожека Гольтца о тяжелой доле крепостного крестьянства на основе новеллы «Антек» Болеслава Пруса.

Рожек Гольтц (официально его звали Роджер) был весьма необычным юношей. Скрытный и независимый, он сам выбирал, что ему делать, ни с кем не шел на сближение, а свои мысли выражал очень странным образом. Его считали философом, потому что он задавал учителям оригинальные и далеко не глупые вопросы, которые часто загоняли их в глухой тупик. Он отличался крайним рационализмом: во всем хотел доискаться до первопричины и определить ее конечные последствия, доходя нередко в своих рассуждениях до полного абсурда. За свое умничанье, нередко смахивающее на насмешку, он давно бы получил по ушам, если бы не его способности к точным наукам. Он прекрасно разбирался в физике и химии, а математику знал на уровне университетского курса. И вообще знания его выходили далеко за рамки школьной программы. Он прочел массу научно-популярных книг по естествознанию, истории и медицине.

Но у него, обладающего таким изощренным и развитым интеллектом, была своя ахиллесова пята. Польский язык и литература были для него просто бедствием. Содержание книг, которые входили в программу домашнего чтения, у него в голове никак не укладывалось, пересказать прочитанное он был не в состоянии, а сочинения превращались для него в настоящую пытку. Обычно на переменах он списывал эти сочинения у товарищей, чтобы потом отдать им долг контрольными по математике. Когда же он сам брался за перо, то его сочинения заполняли целые толпы лингвистических и стилистических уродцев, и, что самое смешное, содержание его творений не имело ничего общего с заданной темой.