Андрей Шляхов - Клиника С.....

— Сидите тут! Все профессор а , не подступишься! А мы, значит, никто?! Нам, значит, подыхать?!

«Я бы так не смог, — посочувствовал охраннику Моршанцев. — Мало того, что тупо сидеть у входа, да еще и слушать все это. Впрочем, кто-то находит в этой работе свою прелесть». Однажды, курсе на четвертом, Моршанцев услышал от разоткровенничавшегося со скуки охранника терапевтического корпуса шестьдесят четвертой больницы:

— Это же не работа, а праздник! Сидишь, ни хрена не делаешь, а к тебе подходят и деньги дают.

Каждому — свое, и от каждого по способностям…

Крик оборвался на полуслове, видимо, Инна Всеволодовна выдохлась. По коридору дробно и громко простучали ее двенадцатисантиметровые каблуки, а затем все стихло.

Минут через десять Моршанцев вышел из палаты и направился в кабинет заведующей. Он бы не стал попусту тревожить сейчас Ирину Николаевну, понимая, что после произошедшего ей надо успокоиться, но пациенту из шестой палаты, которую вел Микешин, надо было менять назначения, а сам Микешин на сегодня взял отгул. Так что без санкции заведующей отделением обойтись было нельзя.

Перед тем как открыть дверь кабинета (стучаться было не принято — зачем стучаться в рабочее время в рабочие кабинеты?), Моршанцев прислушался, но по ту сторону было тихо. Тогда он нажал на ручку и вошел. Ирина Николаевна сидела за столом и смотрела в окно. Когда она обернулась, Моршанцев обратил внимание на следы от зубов на ее нижней губе — закусывала, чтобы не плакать. Пунктир был неровным из-за немного скошенного левого центрального резца. «Следы останутся», — машинально отметил Моршанцев.

— Я по поводу Лебедева из шестой палаты, Ирина Николаевна… — начал было он, но вдруг, можно сказать, совершенно неожиданно для себя сменил тему: — Если она дура, то это ее проблемы, а не ваши!

— У нее не бывает проблем, — вздох Ирины Николаевны сорвался на всхлип. — А вот у меня будут!

Моршанцев хотел сказать еще что-то хорошее, успокаивающее, но заведующая отделением уже взяла себя в руки.

— Давайте не будем отвлекаться от работы! — приказным тоном сказала она. — И не привыкайте обсуждать руководство, это неэтично и вообще у нас не приветствуется!

— У меня нет такой привычки, — Моршанцев слегка опешил от столь резкой перемены — даже следы от зубов, казалось, стали бледнее. — Но и…

— Вот и хорошо! — перебила заведующая. — Не стойте столбом, давайте сюда историю вашего Лебедева.

— Он вообще-то микешинский, — поправил Моршанцев.

— Не считайте меня идиоткой, которая не помнит, как распределены палаты! — возмутилась Ирина Николаевна. — Сегодня-то он ваш?

— Мой.

— Об том и речь! Да сядьте вы, наконец!

Ирина Николаевна, и без того не слишком приветливая по жизни, сейчас разговаривала резче обычного, но Моршанцев не обиделся — вошел в положение. Он сел и стал ждать, пока заведующая прочтет дневники, написанные Микешиным после последнего совместного обхода. Как и повсюду, Ирина Николаевна обходила свое отделение раз в неделю и, кроме того, смотрела больных при поступлении и накануне выписки.

— И вы пришли ко мне, чтобы кардинально изменить терапию? — не столько вопросительно, сколько утвердительно произнесла она, кладя раскрытую на последней записи историю на стол.

— Да, — кивнул Моршанцев. — Он жалуется…

— На то же, что и при поступлении.

— Да, но лечение ему не помогает, давление сегодня при мне было сто восемьдесят пять на сто десять…

— Для начала дайте ему снотворного, а завтра посмотрим. И вообще, Дмитрий Константинович, не привыкайте чуть что, так сразу менять лечение. Мы ему ничего нового не дали, он по этой схеме и дома лечился. А в палате ему плохо спится, ясно дело — не дома, вот он и…

— Он сказал, что плохо спит из-за головной боли.

— Правильно, просыпается, и начинает болеть голова. Давайте попробуем нормализовать сон, а дальше решим. Кстати, Дмитрий Константинович, а почему вы разгуливаете без колпака в хирургическом отделении? Чтобы я еще и за вас получила?

— Извините, Ирина Николаевна, — Моршанцев надел колпак, который когда носил на голове, а когда и в кармане.

Все трое проверяющих видели его в ординаторской без колпака на голове, но замечания не сделали. В принципе — правильно, потому что в ординаторской можно позволить себе слегка расслабиться — расстегнуть халат, снять колпак.

— Если бы вы знали, как иногда… — заведующая отделением повернула голову и снова уставилась в окно.

— Вы хорошая, — совершенно искренне сказал Моршанцев. — Вы строгая, резкая, но вы не сволочь.

— Великолепный комплимент — «вы не сволочь»! Спасибо! — Ирина Николаевна посмотрела на Моршанцева и покачала головой. — А вы шустрый, Дмитрий Константинович, вовремя фишку рубите — пришли типа по делу, заодно и посочувствовали. Может, еще в любви признаетесь? Тогда уж ваши акции невероятно поднимутся в цене. Валяйте, чего уж там, пока у меня сердце мягкое.

Первым порывом было сказать в ответ какую-нибудь резкость. Вторым — просто встать и молча уйти. Но уйти молча было бы, наверное, еще хуже, чем сказать резкость. Поэтому Моршанцев ляпнул первое, что пришло на ум:

— Давайте, Ирина Николаевна, подождем с признанием до тех пор, когда вы успокоитесь. Хорошо?

А вот после этого уже можно было уходить, не дожидаясь ответа. Главное — дверью ненароком не хлопнуть.

Поликлиника — самое шумное и многолюдное подразделение института кардиологии и кардиососудистой хирургии. Громокипящий кубок, как выражались поэты Федор Тютчев и Игорь Северянин.

Здесь собираются люди со всей России и не только — из так называемого ближнего зарубежья тоже приезжают на лечение. Из дальнего не приезжают, скорее всего по причине дороговизны проезда.

Люди встречаются, знакомятся, беседуют, ссорятся, мирятся. Скованные одной цепью и связанные одной целью — обрести если не здоровье, то хотя бы некое подобие его.

— Я спросила, чем могу отблагодарить за консультацию, — рассказывает одна из сидящих в очереди женщин своей соседке, — а он мне говорит: «Принесите „Гленливет“, люблю я этот превосходный ячменный виски восемнадцатилетней выдержки. Перед таким подарком, мол, не устоит ни один ценитель. Если не будет восемнадцатилетней выдержки, несите пятнадцатилетней или двенадцатилетней, но если двенадцатилетней выдержки, то не одну литровую бутылку, а две. Ну вы же понимаете, что недостаток качества надо восполнять количеством». Очень хороший виски, наверное, за две бутылки двенадцатилетней выдержки я семь тысяч отдала.

— Сколько-сколько? — ужасается соседка, округляя глаза и становясь похожей на сову.