Ат-Тайиб Салих - Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах

Михаймид, лежавший па кровати своего деда, вздохнул и, подумав, ответил:

— Ты правильно говоришь. По праву Махджуб должен был пойти по этому пути. Махджуб честолюбив, любит власть. А я люблю правду. К власти и правде ведут разные пути.

Вад ар-Равваси язвительно засмеялся:

— Значит, сейчас ты приехал в разнесчастный Вад Хамид, потому что в нем правда? Ну и дела!

Махджуб сказал:

— Дело тут не в правде, а в его собственной дурости. Мы с Михаймидом учились вместе в начальной школе. Помните? Я был самым способным в классе. Михаймид же отставал. Мой отец, да помилует его аллах, сказал: «Довольно. Все эти школы — пустая трата времени, одна болтовня». В тот год сезон жатвы был горячим. Люди выбивались из сил. Отец сказал: «Пойдешь с нами работать в поле, чем ты лучше других?» Отец Михаймида, да вознаградит его аллах, сказал то же самое. Однако его дед уперся на своем, говорит: «Ни за что. Он пойдет дорогой ученья до самого конца». Ну, и где он, этот конец? Михаймид кружился, вертелся и снова вернулся к земле.

Ат-Тахир заметил:

— Его дед был человек гордый, властный. Если ему что-нибудь втемяшится в голову, то он, хоть убей, настоит на своем. Да помилует его господь!

— После этого, — проговорил Михаймид, — все пошло вкривь и вкось. Человек должен уметь сказать «нет» с самого начала. В Вад Хамиде мне было хорошо. Днем я работал в иоле, по вечерам пел для девчонок песни. Ловил птиц силками, бултыхался, как бегемот, в Ниле. На душе у меня было спокойно. Я стал городским эфенди, потому что так хотел мой дед. Окончив школу, я хотел быть врачом, но стал учителем. В министерстве просвещения я сказал, что буду работать в Мерове, но они ответили: «Нет, будете работать в Хартуме». В Хартуме я заявил, что хочу обучать мальчиков, но мне сказали: «Нет, вы будете учить девочек». В женской школе я сказал, что хотел бы преподавать историю. Мне возразили: «Нет, вы будете преподавать географию». Сделавшись учителем географии, я хотел начать с преподавания географии Африки, по мне сказали: «Вы будете преподавать географию Европы». Так и пошло.

Вад ар-Равваси долго смеялся, потом произнес:

— Люди слепы. Клянусь господом, будь я на твоем месте, я бы устроил переворот.

Махджуб сказал:

— Эх, вот бы произошел такой переворот, от которого Ат-Турейфи, сын Бакри, полетел бы с поста председателя кооператива!

Вопрос, которого ждал Михаймид, всплыл внезапно. Вад ар-Равваси, встрепенувшись, сел на кровати, посмотрел на него и спросил:

— Ты, Михаймид, определенно моложе меня и Махджуба. Не думаю, чтоб ты уже достиг пенсионного возраста. Так чего же тебя отправили до срока на пенсию?

Михаймид вспомнил придуманную им на этот случай историю с молитвами и рассмеялся.

Махджуб поддержал Вад ар-Равваси:

— Верно. В чем дело?

— Когда у меня переполнилась чаша терпения, — ответил Михаймид, — я отправился к начальству и сказал: «Все, больше не могу. Отказываюсь. Рассчитайте меня. Я хочу вернуться к своим родным, в дом моего деда и отца. Я хочу пахать и сеять, как остальные люди. Я буду пить свежую воду из глиняного кувшина, есть теплый хлеб прямо из печи. По ночам буду лежать во дворе своего дома и смотреть на чистое расчудесное небо и на луну, сияющую, как серебряное блюдо». Я сказал им, что хочу вернуться в прошлое, в те дни, когда люди были людьми, а время — временем. «Хватит, говорю, примите мои дела, дайте, что мне причитается, и на этом мы расстанемся».

Вад ар-Равваси спросил:

— И что они тебе ответили, Михаймид? Говорят, столичное начальство — строгое, упаси бог. Во времена англичан на тебя бы цыкнули и сказали «пошел вон». А сейчас, говорят, эти столичные просто дают пинком под зад.

Рассмеявшись, Михаймид сказал:

— Никаких пинков под зад. Все вежливо и благородно. Все формальности — согласно параграфам закона: «С сожалением мы вас уведомляем, с радостью мы вас оповещаем». Целый месяц я сидел дома. Потом дело уладилось к обоюдному согласию. Ведь мне оставалось служить год. Его прибавили к стажу и сказали «до свидания».

— И ты, после того как тебя рассчитали, не дал никому из них пару раз по морде для облегчения души?

Махджуб заметил:

— Михаймид не из тех, что дерутся.

— Зачем драться, когда можно все уладить разумно, — сказал Михаймид.

— А как же твои сынки и дочки, Михаймид?

С печалью в голосе Михаймид сказал:

— Сыновей я препоручил государству, а дочерей взяли добрые господа. Все честь по чести. Они теперь живут в мире машин, холодильников и велосипедов. Если захотят приехать сюда — милости просим, захотят остаться там — ну что ж, буду считать их моим подарком веку свободы, цивилизации и демократии. Я же сам, как ты сказал, — эфенди по ошибке и землепашец по призванию. Ходил-бродил по белу свету и вернулся туда, откуда начал. Я возвратился, чтобы быть здесь похороненным. Я поклялся, что не предам своего праха никакой другой земле, кроме земли Вад Хамида.

Вад ар-Равваси, засмеявшись, проговорил:

— Ты, Михаймид, — либо поэт, либо простак, выживший из ума к старости. Но мы говорим тебе: «Добро пожаловать в наш разнесчастный Вад Хамид. Летом в нем жарко, как в печке, а зимой — такая холодина, что упаси господь. Когда опыляется финиковая пальма, нет спасения от муравьев, когда плоды наливаются соком, некуда деваться от мух. Тут тебе и змеи, и скорпионы, и малярия, и дизентерия. Жить здесь — мученический труд, от забот — голова кругом идет. Ты спроси нас, мы все тебе расскажем. Когда рождается человек, здесь плачут, умирает — опять плачут. Ты, мил господин, прохлаждался всю жизнь в кабинете с вентилятором. Вода из водопровода, электрический свет, билеты в вагон первого класса. Разве не так? Ты не дрожал от холода зимой босой и полураздетый. Тебя не сбрасывал со своей спины осел. Ты не следил за тем, как прорастают пальмы: не дай бог, если их зальет дождь или засушит суховей. Ты не стерег пшеницу, болея сердцем, как бы ее не поклевали птицы и не сожрала саранча. А сейчас, как только ветер переменился, ты приехал сюда лежать на боку, смотреть, как сияет луна на седьмом небе. Милости просим, разлюбезный господин! Тысячу раз „добро пожаловать!“»

Махджуб воскликнул со смехом:

— Браво, Вад ар-Равваси!

Михаймид засмеялся тонко и заливисто, как смеялся когда-то в давние годы:

— Если кто из нас двоих поэт, так это ты, Вад ар-Равваси.

По моим подсчетам, Ат-Турейфи должно быть сейчас тридцать шесть или тридцать семь лет: в год свадьбы Зейна ему было около двенадцати. Махджубу было тогда сорок пять. Это уж я знаю точно. Ахмаду, который впоследствии стал отцом многочисленных дочерей, теперь уже невест, было в тот год лет двадцать.

Я всматривался в лицо Ат-Турейфи, который в это утро сидел передо мной на террасе с чашкой кофе в руках, заложив ногу на ногу. В его лице не было ничего примечательного, если не считать маленьких хитрых глазок и насмешливой улыбки, гнездящейся в левом углу рта, которая показывала собеседнику, что этот человек говорит вовсе не то, что думает. Было в этом лице еще нечто такое, что дает власть над другим: смесь отваги и страха, щедрости и алчности, выжидания и готовности, искренности и лживости. Такое впечатление, что перед вами актер, играющий свою роль: вы хорошо знаете, что происходящее на сцене — неправда, однако не можете не поддаться иллюзии правдоподобия. Ат-Турейфи превосходно исполнял свою роль. Свой «монолог» передо мной он закончил такими словами: