Александра Васильева - Моя Марусечка

Маруся разводила щелок.

— Маруся, американцы эти, с выставки, нам такого шашеля подкинули: и в муке живет, и ящики с патронами просверливает. Потом уже из этих бомб стрелять нельзя!

— А и не надо стрелять.

Завтра санписстанция, какие еще там бомбы?..

— Маруся, кто целовался с американцами, у всех выпали зубы. Они такой микроб придумали. А американские открытки… Вот занеси их в дом, так мухи уже не залетают. Во — от! Вроде хорошо, а с мухами все — таки спокойнее…

— Да, с мухами спокойнее, — соглашается Маруся.

— Негры их пахнут курами, то есть перьями, почти что подушками. Знаешь, есть негры, так они пахнут мокрой калиткой. А еще есть такие, что просто пахнут: встанешь рядом, а он пахнет, и все. И ходят они, как женщины: задом виляют. Все американцы виляют задом — дескать, вот какие мы богатые!..

Оля надела халат, подпоясалась прорезиненным фартуком, сменила сапоги на легкие спортивные кеды.

— Маруся, вот что я вчера узнала: все немцы евреи!

— Как это?

— Да! Они только притворяются, что они немцы… — Оля прервала себя на полуслове, прислушалась: — Ой! Слышишь? Ссыт кто — то! Ах ты черт!..

Олю как ветром сдуло. Она побежала ловить ссыкунов. А то устроили в арке уборную!..

Оставшись одна, Маруся задумалась:

— Не могут все немцы быть евреи. Нет. Сколько — то немцев есть немцы…

— Маруся! Маруся!

Голос доносился со двора.

— Маруся! Маруся! — передразнила она его. — Чего еще от Маруси надо?..

Она вышла во двор. Дождь вожжами хлестнул ее по плечам.

Кричали сверху, с самого высокого, восьмого этажа. Маруся заслонила лицо ладонью, запрокинула голову: Тамара.

— Душа моя — а! Помираю — у!

«На тебе! Только утром пела на балконе!» — подумала Маруся, а вслух сказала:

— Чего та — ак? Чего болит — то?

Весь как есть колодец двора подхватился и уткнулся носом в окна.

— Все — о! Под ложечкой! Под мышкой! Уши, спина, вены, ногти!..

— Вот тебе и Испания! Не ижжяй больше!

— Поднимись, душа, полечи меня…

Марусю нет — нет да позовет кто — нибудь пройтись по косточкам, по живому мясу, по хребту… И хотя она щемит все подряд наобум и просто делает больно, тем лучше ее зовут: подразумевают большое мастерство в пальцах. А Марусе что: позвали — иди. За тридцать копеек, за пятьдесят копеек, за десяток яиц или за балкон бутылок. Она их сполоснет чистенько и сдаст в пункт, как — то аж два рубля заработала. А шестнадцатая квартира подарила мешок полтавки килограмм на восемь, правда, с шашелем…

С Тамары Маруся денег не берет. Тамара скостила Мите шесть месяцев. Да Виталька шесть. Да через вахтера в райисполкоме три. А шесть месяцев — это сколько раз по пятьдесят копеек?..

Маруся вымыла руки с мылом, заперла бендежку, а то валят все кому не лень, и поднялась на восьмой этаж.

В квартире Марусю обнюхал мерзкий пес шницель — разин, тучный, длинный, на коротких лапах, с волочащейся по полу сочащейся писькой. Маруся брезгливо отодвинула его ногой.

— Что с тобой, Тамаронька?

Тамара была в черном атласном халате с изумрудными драконами и сине — алыми костерками по подолу. Судя по халату, она сегодня поела тарелочку борща, селедочки, персикового компота и еще что — то рыбное, может быть, даже вареную голову толстолобика.

— Вот, — простонала Тамара, — завернула свои бриллианты, и золото, и все в бумажку, а потом выбросила ту бумажку в окно, в форточку…

— Ай! — всплеснула руками Маруся. — И давно?

— Вчера…

— Не глядела, может, еще лежит?..

— Какое там!.. Я не во двор, я на улицу. Давно уж подобрал кто — то…

Они прошли в залу. Маруся огляделась: стены, какие красивые стены! Обклеенные дорогими штофными обоями цвета топленого молока с кремовыми вензелями. С потолка свисала люстра из цветного хрусталя, укутанная в золотые и серебряные листья. В простенке между окнами как раз умостился небольшой диванчик: по голубой земле серебряная трава и кое — где по незабудке. Посредине дивана, ох, на самом видном месте — подпалина от утюга. Витые, инкрустированные медными волосками ножки изъедены собакой до голых щиколоток…

Стой! Откуда взялись эти старые рогожки? Где пол? Где паркет? Паркет из разноцветного дуба с павлинами и леопардами!..

— Эй, Тамара! Куда полы подевались?

— Все ему отдала!.. Все! Пусть забирает. И еще кооператив куплю, уже договорилась… — простонала Тамара. — Надоело… Я потеряла вкус к подобной любви…

— Какой еще вкус? — не поняла Маруся.

Она посмотрела: полное запустение! Где персидский ковер, тканный из золота и серебра? Где малахитовый столик, а на нем серебряная шкатулочка с перегородочками, обложенная бесценными синими камушками? Ой, зеркало! Нет зеркала… Двух зеркал! Одно в золотом обруче, круглое, в нем по утрам, с полдевятого до одиннадцати, плескалось солнце, и другое, на крючьях в виде львиных клыков… А еще шкаф. Невысокий, трехстворчатый, верх стеклянный, с нарисованными дымчатыми кренделями и капустными листьями и как будто выжженным белым огнем, на полочках золоченые рюмашечки с наперсточек, внизу три выпуклых деревянных пуза с разводами в виде крутых женских бедер. Карельская береза. Рядом стояли часы с курантами, с качающейся медной тарелкой, длинные, как человек…

— Нечего пялиться, — подала голос Тамара.

Один только фарфоровый китаец кивал с подоконника. В стекло бились старые усталые мухи.

— Ты бы ему еще кусок стены подарила! Вкус она потеряла!..

Тамара тяжело вздохнула:

— Маруся, ты знаешь, что такое ревность?..

— Ну что?

— Крыса между ребрами…

— А то ты, Тамара, не знала — все они кобели… Скидывай халат!

Тамара прошаркала в спальню. Маруся за ней.

— Я приезжаю с гастролей… Весь мир мой! В Мадриде толпу перед театром разгоняли быками. В Париже — конями. А в Стамбуле — львами. Меня закидали бриллиантовыми кольцами. Приходили за кулисы смотреть, не накладные ли у меня бедра. А один испанский цыган, богатый, как сто китайцев, встал передо мной на колено, взял мою ножку, обутую в сапожок со шпорами, и водрузил себе на плешивую башку. Одних вееров я привезла сорок семь коробок… И что я нахожу? — Тамара растелешилась и легла на широкую, мурлыкнувшую под ней койку. — Я нахожу эту блядь из кукольного театра. Петрушечницу! Первую городскую проститутку! Шпильки ее тут, волосы, за диваном лифчик валяется!..

— Кобель… — вздохнула Маруся и закатала рукава.

Эти кипенно — белые, алебастровые, ослепительные, скользкие, ускользающие, выскальзывающие ляжки, эти мягкие, словно талое маслице, локотки, эти розовые, наивные, глупенькие, как молочные поросятки, груди, эти круглые, пологие, широкие, полные, белые — белые, словно насквозь белые, плечи, эти ладошки, как оладушки, эти сонные, вылепленные из мягонького бело — желтого фарфора пальчики с узенькими, к концу суживающимися, с вогнутыми, как у курицы, розовыми ноготками, эту шею, белую, толстую, но длинную, без единой морщины, гладенькую, сотканную из нежной белой верблюжьей шерсти, предстояло плющить Марусе своими худыми, высохшими, с твердыми синими жилами, изъеденными хлоркой, щелоком, холодной водой сильными пальцами…