Дмитрий Старков - Отдаленное настоящее, или же FUTURE РERFECT

Димыч помолчал, размышляя.

— Жили, — поправил он. Не «живут». Ибо пришел человек, у которого якобы есть еще кое-что, кроме инстинктов, и всех их — под корень. Ну, не всех, но, если бы вовремя не спохватились, что зверье на планете вот-вот закончится… Потому в живительную мощь инстинктов как-то не шибко верится. Но это — ладно. Короче говоря, ты собираешься, за неимением других возможностей, сидеть на берегу реки и ждать, когда мимо проплывет труп твоего врага, надеясь, что инстинкт самосохранения автоматически в нужный момент продиктует правильный образ действий. Верно я тебя понял?

— Ну… В общем, да.

Прозвучало Димычево резюме как-то неприятно, отчего у Петяши заметно снизилось настроение. Немедленно сделалось жаль, что он вообще затеял этот разговор. Ну, что ты с этим языком будешь делать; вечно он… вот кто, кто тянул, спрашивается?

— Конечно, некоторая мудрость в этом есть, — продолжал Димыч, — но в противовес сей азиатской мудрости существует еще европейская сказка о двух лягушках в крынке со сливками.

Тут Петяше еще пуще сделалось не по себе. Странно: отчего это решающим аргументом в разговоре — особенно наглядно это можно видеть в фидошных эхах — нередко становится какая-нибудь хлесткая цитата или изречение? Причем, даже не обязательно относящиеся к делу, а то и вовсе перевранные… Или не такие же точно люди те изречения придумали? Еще средневековые схоласты предпочитали полагаться на авторитет предшественников, и сейчас вон те же пресловутые кришнаиты из кожи лезут — впрямую, не стесняясь, доказывают, что по-другому, без авторитетов, вообще, никуда…

— Что ж, давай, ежели только путь… х-мммм… недеяния тебе не унизителен, — продолжал Димыч. — Я бы все-таки предпочел предпринять что-нибудь разумное. А скажи, ради академического интереса, что тебе сейчас подсказывает твой инст…

Вдруг, оборвав почти высказанный вопрос на полуслове, он замер, слегка склонив голову в сторону двери.

Петяша тоже прислушался.

В наступившей тишине явственно слышен стал негромкий скрежет ключа в замочной скважине.

Не вставая со своего табурета, Димыч развернулся всем телом в сторону кухонной двери, пихнул створку носком ботинка, отчего она бесшумно отошла к стене, и характерным таким, по множеству американских фильмов Петяше известным движением сунул правую руку за борт пиджака.

Что такое у него там, успел подумать Петяша, неужто — пистолет? Или просто нервная чесотка мучает?

Входная дверь отворилась, впуская в квартиру…

… Елку.

Петяша, только теперь осознавший, что от неожиданности перестал даже дышать, облегченно вздохнул.

— Ну, здравствуй, — сказала Елка.

Судя по тону, она пришла окончательно выяснить отношения. Это заставило Петяшу подумать, что об облегчении говорить пока рановато. Преждевременно, дорогие товарищи…

Димыч, вероятно, почувствовал, что такое творится под черепушкою друга, и взял инициативу в свои руки:

— Привет, Еленища! Кофе хочешь?

Не отрывая взгляда от Петяши, Елка отрицательно помотала головой.

— Тогда вы, ребята, убирайтесь-ка беседовать в комнату. А я тут пока поразмыслю на воле, без помех.

Секунду помедлив, Елка, видимо, согласилась, что кто-либо третий для выяснения отношений бесполезен, да и вообще, ни в чем не виноват, и, в знак согласия наклонив голову, пошла в комнату.

Петяша, тяжело поднявшись на ноги, потащился следом.

Пока он тихонько — издавать громкие звуки почему-то казалось неприятным — прикрывал за собою дверь, Елка привычно стряхнула с ног туфельки, забралась на тахту, зябко обхватила руками поджатые к подбородку колени и повела плечами, словно пытаясь для пущего сугреву свести их вместе. Глаза ее сделались большими-большими и заблестели так, точно на них вот-вот навернутся слезы.

Словом, от той суровой непреклонности, с какою вошла она в квартиру, не осталось и следа.

Петяша, привалившись спиною к двери, смотрел на нее и молчал — не знал, с чего начать разговор.

О чем, собственно, говорить-то? Никогда прежде, даже в шутку, не поднимали они вопросов ревности. Как-то так исторически сложилось. Если Елка, увидев лишь, как он, Петяша, держит другую, постороннюю женщину за руку, возмутилась и ушла, ни слова не говоря, значит, ей-то ревность была совсем не чужда!

Э-эх, блллин, хреново-то как… что ж делать?

Расставаться с Елкой не хотелось ужасно. А она, по всему судя, как раз пришла сказать о том, что больше не желает его видеть, выложить на стол ключи от его квартиры, развернуться и уйти.

Только…

Отчего же, поздно-то так? Как же она обратно поедет?

Словно почувствовав мысленный его вопрос, Елка слегка шевельнулась.

— Я останусь у тебя, — заговорила она. — По крайней мере, до завтра. А там, если не прогонишь…

Вот-те на!

Петяша не знал, что и отвечать. Как понимать это? Как реагировать-то, в конце концов?!

Услышанное слишком уж соответствовало его желаниям. И именно потому, пугало.

— Мне плевать, что там у тебя и с кем, — через прерывистый всхлип, мигом сбросив непрошибаемое, напоказ, спокойствие, продолжала Елка. — Я люблю тебя. Я знаю, что ты меня любишь. И решила… пусть даже надо делить тебя с кем-то; все равно буду с тобой. Если она тебе понравилась, то, наверное, не заслуживает неприязни…

Она снова всхлипнула и на миг спрятала лицо в ладонях. Теперь ее, по всему судя, следовало бы обнять, прижать к себе, приласкать, успокоить…

Однако Петяша никак не мог заставить себя сбросить оцепенение. Видя это, Елка подняла мокрое от слез лицо, вскинулась, словно развернувшаяся пружина, с тахты и крепко прижалась к нему.

— Не отпущу… — выдохнула она.

Это помогло. Руки Петяшины словно бы сами собой поднялись, ладони его легли на Елкины лопатки, чуть острящиеся под тонким, гладким шелком блузки медленно скользнули вниз. Там, внизу ткань оказалась чуть толще, обрела легкую шероховатость. Округлые, упругие полушария под нею, как раз уместившиеся в ладонях, дрогнули, и от этого где-то в нижней части живота появилось знакомое ощущение тяжелого, туманящего мысли, кружащего голову тепла. Петяшины руки еще крепче — чтобы как следует почувствовала его, набухший, рвущийся на свободу — прижали к себе Елку. Пальцы пробежали по знакомой ложбинке под юбкою, пустились еще ниже, нащупали юбкин край, приподняли его, проникли внутрь, меж горячих, слегка бархатистых бедер, и уж там снова устремились кверху, пока не добрались до совсем тоненькой полоски материи.

Щека Елки, прижатая к щеке Петяши, налилась жаром. Она чуть раздвинула ноги; трусики под нежно постукивавшими, щекотавшими, перебиравшими пробившиеся сквозь ажурную ткань волоски, пальцами Петяши сделались влажны.