Милан Кундера - Жизнь не здесь

Разумеется, дело дошло и до призыва к поэтам. И то был не кто иной, как сам Яромилов однокашник: он встал и начал глубокомысленно рассуждать. Да, поэтический вечер удался-де на славу, и все стихи были первоклассны. Но осознал ли кто тот факт, что среди прочитанных по меньшей мере тридцати трех стихотворений (если учесть, что каждый поэт прочитал примерно по три стихотворения) здесь не было прочитано ни одного, которое касалось бы как-то, пусть даже отдаленно, Корпуса национальной безопасности? А можем ли мы утверждать, что Корпус национальной безопасности занимает в нашей жизни место менее существенное, чем одна тридцать третья?

Потом встала пятидесятилетняя дама и сказала, что полностью согласна с тем, что сказал Яромилов бывший однокашник, но у нее возник вопрос совсем иного порядка: почему сегодня так мало пишут о любви? В ряду любознательных раздался приглушенный смех, и пятидесятилетняя продолжала: ведь при социализме люди тоже любят друг друга и были бы рады прочесть что-нибудь о любви.

Шестидесятилетний поэт встал, запрокинул голову и сказал, что товарищ права на все сто процентов. С какой стати человек при социализме отказался бы от любви? Разве в любви есть что-то дурное? Хоть он и старый человек, однако не боится признаться, что когда видит женщин в легких летних платьях, под которыми красиво просвечивают их молодые, прелестные тела, то не может сдержать себя и не оглянуться на них. Ряд одиннадцати любознательных взорвался одобрительным смехом грешников, и поощренный поэт продолжал: но что он должен предложить этим красивым, молодым женщинам? Неужто он должен дать им молот, украшенный аспарагусом? А если он пригласит их к себе, он что, в вазу должен сунуть серп? Никоим образом, он должен предложить им розы; любовная поэзия подобна розам, которые мы подносим женщинам.

Да, да, горячо соглашалась с поэтом пятидесятилетняя, так что поощренный поэт вытащил из нагрудного кармана лист бумаги и прочел длинное любовное стихотворение.

Да, да, замечательно, рассыпалась в похвалах пятидесятилетняя, но тут встал один из организаторов и сказал, что эти стихи пусть и красивые, однако в любовной поэзии тоже должно быть заметно, что ее пишет социалистический поэт.

Но в чем это может быть заметно? спросила пятидесятилетняя, все еще опьяненная патетически запрокинутой головой старого поэта и его стихотворением.

Яромил все это время хранил молчание, хотя высказались уже все, но он хорошо знал, что высказаться должен; и сейчас ему показалось, что пришел его черед; свой вопрос он продумал уже давно; давно, еще когда ходил к художнику и преданно слушал его суждения о новом искусстве и новом мире. О горе, снова художник, снова его голос и его слова, что выплывают из уст Яромила!

Что он говорил? Что любовь в старом обществе была настолько искажена денежными интересами, социальными отношениями, предрассудками, что, собственно, никогда не могла быть самой собой, что была лишь тенью самой себя. Только новое время, разметавшее мощь денег и влияние предрассудков, позволяет человеку быть в полной мере человеком, и любовь станет сильнее, чем когда-либо прежде. Социалистическая любовная поэзия — голос этого освобожденного и великого чувства.

Яромил был доволен тем, что говорил, и при этом все время ощущал два больших черных глаза, недвижно уставленных на него; ему казалось, что слова «великая любовь», «освобожденное чувство» плывут из его уст, как парусник под флагом в гавань этих больших глаз.

Но когда он договорил, один из поэтов язвительно улыбнулся и сказал: «Ты что, действительно думаешь, что в твоих стихах любовного чувства больше, чем в стихах Генриха Гейне? Или, может, любови Виктора Гюго для тебя слишком мизерны? Любовь Махи и Неруды [6] Карел Гинек Маха (1810–1836) и Ян Неруда (1834–1891) — чешские поэты. , по-твоему, была изуродована деньгами и предрассудками?»

Только этого не хватало! Яромил не знал, что ответить; покраснев, он видел перед собой два больших черных глаза, свидетелей его позора.

Пятидесятилетняя с удовлетворением приняла саркастические вопросы коллеги Яромила и сказана: «Что вы хотите изменить в любви, товарищи? До скончания века она будет все такой же».

Организатор, вновь возвысив голос, ответил ей: «Ну нет, товарищ, ни в коем случае!»

«Нет, я вовсе не то хотел сказать, — быстро вставил поэт. — Но разница между вчерашней любовной поэзией и сегодняшней кое в чем другом, нежели в величине чувства».

«Тогда в чем же?» — спросила пятидесятилетняя.

«В том, что любовь в прежние времена, даже самая великая, всегда была неким бегством человека от общественной жизни, вызывавшей отвращение. Тогда; как любовь современного человека связана в единое целое с нашими гражданскими обязанностями, с нашей работой, с нашей борьбой; и в этом ее новая красота».

Противоположный ряд одобрил мнение коллеги Яромила, но Яромил разразился недобрым смехом: «Эта красота, дружище, не особенно-то и нова. Разве классики не жили жизнью, в которой любовь была обручена с их общественной борьбой? Любовники в знаменитом стихотворении Шелли оба были революционерами и вместе погибли на костре. Это что, по-твоему, любовь, изолированная от общественной жизни?»

Произошло самое неприятное: подобно тому как минуту назад Яромил не знал, что ответить на возражения коллеги, сейчас коллега был загнан в тупик, и потому действительно могло создаться впечатление (непозволительное впечатление), что между вчерашним днем и сегодняшним нет разницы и, стало быть, никакого нового мира не существует. Однако пятидесятилетняя вновь встала и с въедливой улыбкой спросила: «В таком случае скажите мне, в чем разница между сегодняшней и вчерашней любовью?»

В эту решающую минуту, когда всех охватила растерянность, вмешался мужчина с деревянной ногой и костылем; все это время он внимательно, хотя и с заметным нетерпением, следил за спором; сейчас он привстал, надежно опершись о стул. «Товарищи, разрешите представиться, — сказал он, и сидевшие в его ряду стали ему кричать, что, мол, это ни к чему, что все и так его хорошо знают. — Я представляюсь не вам, а товарищам, которых мы пригласили на беседу», — отрубил он и, зная, что его имя ничего не говорит поэтам, коротко поведал историю своей жизни; на этой вилле он работает без малого тридцать лет; работал здесь еще при фабриканте Кочвари, у которого тут была дача; работал тут и во время войны, когда фабриканта посадили и его виллу использовало гестапо в качестве летней резиденции; после войны виллу забрали народные социалисты, а теперь здесь разместилась полиция. «Но после всего, что я видел, могу утверждать, что ни одна власть не заботилась так о трудовом народе, как коммунисты». Однако и нынче, конечно, он видит, что не все в порядке: «И во времена фабриканта Кочвари, и во времена гестапо, и во времена народных социалистов автобусная остановка была всегда напротив виллы». Да, это было очень удобно, он и сам, сделав десять шагов из своей полуподвальной квартиры, что у него на вилле, был уже на остановке. И вдруг остановку передвинули на двести метров дальше. Он уже выразил свой протест, где только мог, да все впустую. «Скажите мне, — стукнул он палкой об пол, — почему именно нынче, когда вилла принадлежит трудовому народу, остановка должна быть у черта на рогах?»