Дж. Морингер - Нежный бар

Впереди был почтовый ящик, похожий на красный сарай. Лана что-то говорила насчет этого ящика, когда мы проезжали мимо. Как мило, сказала она, показывая на него, и я вспомнил, что там мы и повернули налево. Теперь я снова повернул налево и увидел знакомый дом с колесом от телеги во дворе, потом кактус с огромным количеством ветвей, который напомнил мне о Джедде, а потом грязную дорогу, которая кончалась на вершине склона.

Выскочив из машины, я заорал, глядя на звезды:

— Лана!

Нет ответа.

— Ла-н-н-н-а-а-а!

Я пытался кричать как Тарзан. Я пытался кричать как Брандо, зовущий: «Стел-л-л-а-а-а!», [56] Имеется в виду сцена из кинофильма «Трамвай „Желание“» (1951). но у меня получалось больше похоже на вопль из фильма ужасов. Может быть, Лана обиделась и поэтому не отвечала. Это было моей единственной надеждой. Господи, пожалуйста, пусть она сердится, но только бы она была жива. Перед тем как я взобрался на склон, мне пришла в голову еще одна мысль, которую я запомнил навсегда — со стыдом и удивлением. Если Лана еще жива, может быть, я смогу объяснить и извиниться. И мы все-таки сможем… сделать это. Может, мне стоит прямо сейчас надеть презерватив. Поскольку я никогда не видел презервативов, то мне нужен был свет, чтобы надеть его, но единственный доступный мне на вершине горы источник света находился в «Хорнете». Я вернулся в машину, включил освещение салона и открыл пачку презервативов. Никаких инструкций. Я надел один презерватив на палец. Как может такой маленький колпачок удержаться во время секса? Ответа я не знал, и у меня не было времени с этим разбираться. Я надел свернутый презерватив, как берет, на свой мягкий пенис и бросился к вершине.

— Лана!

Мой голос отозвался эхом в горах.

— Лана!

Прошло почти два часа с тех пор, как я оставил ее.

— Ла-а-а-ана!

Глаза слепило от боли в ноге, колено не сгибалось, поэтому взбирался я дольше обычного. Наверху я подтянулся на руках и стал вглядываться в темноту. Я увидел Лану, свернувшуюся калачиком и спящую. Я подполз к ней. Девушка проснулась и потянулась ко мне. Ее дыхание пахло «Ловенбрау» и жвачкой «Джуси фрут».

— Ты плакал? — спросила она, целуя меня. Она потянула меня на себя. Я едва мог удержаться на своей онемевшей ноге, но она помогла, направляя меня.

— Вот сюда, — прошептала она. — Внутрь. Глубже.

Она качала меня туда-сюда, показывая мне, как нужно двигаться, пока я не понял. Я посмотрел на долину, на все эти огоньки, на дома, окна, которые я разглядывал, когда был маленьким. Наконец-то кто-то впускал меня в этот мир.

Потом мы с Ланой лежали на спине, плечом к плечу.

— Твой первый раз? — спросила она.

Мы оба рассмеялись.

— Прости… — начал я.

— Не извиняйся. Так волнующе, когда у кого-то это в первый раз.

Я рассказал ей о том, как искал презервативы.

— Никто никогда не делал ради меня… такого. — Лана была тронута.

Она спала у меня на груди, пока я считал звезды. Повернув голову, я увидел в грязи неподалеку неиспользованный свернутый презерватив, блестевший в лунном свете как моллюск. Вдруг я одновременно стал мужчиной и отцом? Мне было все равно. В любом случае я больше не мальчик.

На самом деле я понимал, что я уже не мальчик, но еще не мужчина — я был где-то посередине. «В отключке». Даже Шерил бы с этим согласилась. Интересно, думал я, может, потеря девственности что-то вроде амнезии, когда ты забываешь о прошлой жизни, о том, что, как тебе казалось, не забудешь никогда, и начинаешь все заново. Я на это надеялся. Жаль, что мне некого было спросить, так ли это.

Через неделю мать вернулась из больницы с большой гипсовой повязкой на руке. По утрам она перебиралась с кровати на диван и на протяжении дня спала урывками под действием обезболивающего. Хорошей новостью было то, что, согласно заключению доктора, мозг не пострадал. И к маме вернулась память. Но говорила она мало, а когда говорила, голос казался слабым скрежетом, лишенным каких-либо интонаций. Казалось, ее голос потерял выражение, так же как и лицо. После школы и смены в книжном магазине я садился на стул напротив дивана и либо наблюдал, как мама спит, либо заполнял анкету для поступления в Йель.

Первая страница была настоящим минным полем с вопросами типа «Официальное имя вашего отца». Я подумывал, не написать ли мне «Джонни Майклз». Но остановился на имени «Джон Джозеф Морингер». Следующим вопросом было: «Адрес вашего отца». Я обдумал несколько вариантов: «Нет точных данных», «Адрес неизвестен», «Местонахождение неизвестно». Я выбрал «Данные отсутствуют» и в отчаянии посмотрел на эти слова.

Билл и Бад просто с ума сошли, а может, повели себя бесчувственно, посоветовав мне поступать в Йель. Лучший университет страны не допустит в свои пенаты таких студентов, как я, — проживающих в дешевых съемных квартирах, переезжающих с места на место и не знающих ничего о своих отцах. Без сомнения, приемная комиссия кидала заявления вроде моего в специальную корзину с маленькой этикеткой «БЕЛЫЙ МУСОР».

— Йелю все равно, знаешь ли ты, где твой отец, — заверили меня Билл и Бад, когда я спросил их напрямую.

Я фыркнул.

— Но если это тебя беспокоит, — сказал Билл, — разыщи его.

Как будто это так просто! Потом я подумал: «А вдруг действительно просто?»

С момента нашей встречи прошло много времени. Мне было почти семнадцать, я стал другим — мой отец, наверное, тоже. Может быть, ему интересно, что со мной. Может, он звонил домой дедушке, чтобы разыскать меня, но там повесили трубку. А что, если отец обрадуется, услышав мой голос? К тому же мне ведь ничего от него больше не нужно. Стыдно было в этом признаться, но я больше не надеялся засудить отца. Эта идея отошла на второй план, а вместо нее появилось жгучее желание встретиться с ним, выяснить, кто он, чтобы понять, кем смогу стать я.

Я прикинул, что найти его будет легко. В конце концов, я брал курс журналистики в школе и писал для школьной газеты — моей первой статьей был материал о местном диск-жокее, написанный несколько подобострастно. К тому же я с восторгом узнал, что одна из основных задач репортера — находить людей. Поиск отца станет моей первой пробой в расследовательской журналистике. И если я выясню, что он умер, значит, так тому и быть. Знание принесет душевный покой, и я смогу написать «умер» в графе «адрес» — это гораздо лучше, чем «данные отсутствуют».

Я не рассказывал маме о своих поисках. Она решила бы, что я предаю ее, ища встречи с человеком, который грозился ее убить, особенно после того, как она чуть не погибла по вине пьяного водителя. Поэтому поиски я проводил тайно, после уроков: пользуясь телефоном в кабинете журналистики, я обзванивал радиостанции и клубы по всей стране, в которых выступают комики. Никто не знал, где мой отец и жив ли он. Я сходил в библиотеку и пролистал телефонные справочники многих городов, но там всегда оказывалось бесчисленное множество Джонни Майклзов и ни одного Джона Морингера. Прошел месяц, а у меня не было ни одной зацепки.