Дж. Морингер - Нежный бар

Я стучал резиновым мячом по крыльцу и старался сосредоточиться на том хорошем, что знал об отце. Мама как-то сказала, что до того, как отец начал работать на радио, он был комиком и на его выступлениях зрители просто валялись в проходах от смеха. «Кто такой „комик“?» — спросил я. «Тот, кто смешит публику», — сказала мама. «Интересно, — подумал я, — будет ли отец смешить меня? Может, он окажется похож на моего любимого актера Джонни Карсона?» Я на это надеялся. Я пообещал Богу, что больше ничего не попрошу у него, если папа будет похож на Джонни Карсона — с его блестящими глазами и тенью доброй улыбки, притаившейся в уголках рта.

Внезапно мне в голову пришла мысль настолько страшная, что я перестал кидать мяч о крыльцо. А что, если отец, зная, как относится к нему наша семья, не захотел подъезжать на площадку перед домом? Что, если он притормозил на Пландом-роуд и, не увидев меня, уехал? Я понесся к проезжей части. Теперь, если бы он подъехал, я смог бы прыгнуть к нему в окно и мы быстро скрылись бы из виду. Я встал у дороги, как будто ловил попутку, и стал всматриваться в каждого, кто проезжал мимо, пытаясь понять, не мой ли это отец. Мужчины бросали на меня ответные взгляды, встревоженные и раздраженные, размышляя, почему этот семилетний мальчишка так напряженно на них смотрит.

В начале девятого я вернулся на крыльцо и стал смотреть на закат. Горизонт окрасился в оранжевый, в цвет формы игроков софтбольной команды «Диккенса» и букв «NY» на моей бейсболке. Дядя Чарли ушел в бар. Шагая через лужайку с опушенной головой, он был так занят полировкой солнцезащитных очков салфеткой «Клинекс», что не заметил меня.

В восемь тридцать в дверях появилась бабушка.

— Зайди в дом и поешь чего-нибудь, — сказала она.

— Нет.

— Тебе нужно поесть.

— Нет.

— Хоть кусочек.

— Мы будем есть хот-доги на стадионе.

— Хм.

— Он просто опаздывает. Он приедет.

Я слышал, как дедушка включает девятый канал, по которому показывали матч «Метс». Обычно из-за плохого слуха и из-за шума в доме он врубал телевизор на полную мощность. Тем вечером он сделал звук тише ради меня.

В девять вечера я решил испробовать новую тактику. «Если я не буду смотреть на следующую машину, — подумал я, — если даже не взгляну на водителя, он точно окажется моим отцом». Я испытал эту стратегию, в которой был полностью уверен, на тридцати машинах.

В половине десятого я стал потихоньку смиряться с неизбежным. Снял бейсболку «Метс». Снял перчатку и подложил ее под голову как подушку. Съел кусок бабушкиной курицы.

В десять я забежал домой пописать. Пробегая по коридору, я слышал, как ревет толпа на стадионе «Шиа», восторженно приветствуя забитый в базу мяч.

В одиннадцать игра закончилась. Я вошел в дом, надел пижаму и забрался под одеяло. Через несколько секунд после того, как я выключил свет, у изголовья моей кровати появился дедушка. Я никогда не видел его более удивленным.

— Мне очень жаль, — сказал он, — насчет твоего отца.

— О, — сказал я небрежно, вытягивая торчащую нитку из одеяла, под которым прятался, — я даже рад, что он не приехал. Мне все равно не очень нравятся брюки, в которых я сегодня был.

Дедушка кивнул и вышел из комнаты.

Я лежал в темноте и слушал, как дедушка с бабушкой на кухне обсуждают отца. Они замолчали, когда во двор въехала машина. Я услышал хруст гравия под колесами и шум мотора. Отец! Я выпрыгнул из кровати. В конце узкого коридора, который вел к входной двери, стояла мама.

— О нет, — сказала она. — Что ты здесь делаешь? Разве вы не пошли на матч?

Я покачал головой. Она быстро подошла ко мне, и я обвил ее руками, поражаясь тому, как глубоко я люблю ее и как сильно она мне нужна. Пока я обнимал маму, прижимался к ней и плакал, я неожиданно понял, что она все, что у меня есть, и что если я не буду о ней заботиться, я пропаду.

Когда я не слушал Голос, склонившись над радиоприемником, я был настроен на частоту матери, контролируя ее настроение. Я наблюдал за ней, анализировал ее, ходил за ней из комнаты в комнату: нечто большее, чем привязанность, большее, чем желание защитить. В какой-то степени это было недоумение, потому что, как бы внимательно я ни наблюдал и ни слушал, мама оставалась для меня загадкой.

Когда мать была счастлива, она могла удивительно шумно выражать радость или любовь. Но если она печалилась или обижалась, пугалась чего-то или переживала из-за денег, то могла замолчать надолго, и ее лицо не выражало ничего. Некоторые объясняли это холодностью. Как же они ошибались! Даже в свои семь лет я понимал, что за внешним безразличием кроются кипящие страсти. То, что другие принимали за отсутствие эмоций, было скорее их переизбытком. Соблюдая приличия, мама пряталась за маской фальшивого спокойствия, как люди иногда укрываются за ширмой, чтобы переодеться.

Бабушка рассказала мне одну историю. Когда мама училась во втором классе, преподаватель задал детям вопрос и мама подняла руку. Она знала ответ и еле сдерживалась, чтобы не выкрикнуть его. Но учитель спросил кого-то другого. Через несколько минут учитель заметил, что мамина рука все еще поднята. «Дороти, — сказал он, — опусти руку». «Я не могу», — сказала мама. «Опусти руку», — повторил учитель. Мамины глаза наполнились слезами. Учитель отправил маму к директору, который отослал ее к медсестре, и та подтвердила, что девочка не притворяется. Ее рука и кисть действительно зафиксировались в поднятом положении и не сгибались. Бабушку вызвали в школу. Она описала мне тот долгий, странный путь домой, когда мама шла чуть позади с поднятой вверх прямой рукой. Бабушка уложила дочку в постель — это единственное, что пришло ей в голову, — и к утру, когда мама, видимо, оправилась от разочарования, рука опустилась.

Хотя загадочность была свойственна матери, эта ее черта порой казалась нарочитой. Самый честный человек из всех, кого я знал, она прекрасно умела лгать. Чтобы не причинить боль или смягчить плохую новость, она сочиняла что-нибудь и без малейших колебаний выдавала придуманную историю. Ее ложь подавалась в таком профессиональном исполнении, что никто никогда в ней не сомневался. Потому, перебирая детские воспоминания, я вновь и вновь обнаруживаю какую-нибудь выдумку матери, словно затейливо раскрашенное пасхальное яйцо, слишком хорошо спрятанное и забытое.

Впервые я столкнулся с ложью, когда мы с мамой переехали в маленькую квартирку в пяти минутах от дедушкиного дома. «Наконец-то, — сказала она, — нам удалось сбежать». Она громко и безудержно радовалась, пока ее не сократили на работе. Вскоре я нашел у нее в сумке талоны на еду. «Что это?» — спросил я. «Купоны», — весело ответила она.