Йозеф Рот - Иов

Но она не осталась с ним. Много лет, день за днем, час за часом ждала она предсказанного ей чуда. Ни мертвые на том свете, ни ребе на этом так и не помогли ей, сам Бог не хотел ей помочь. Море слез пролила она. С тех пор как родился Менухим, ночь поселилась в ее сердце, всякая радость была отравлена скорбью. Праздники стали мукой, и дни отдыха стали днями печали. Не было больше ни весны, ни лета. Все времена года превратились в зиму. Солнце всходило, но не согревало. Одна только надежда не хотела умирать.

— Он так и останется калекой, — говорили все соседи. Ведь несчастье приключилось не с ними, а тот, кто не знал горя, не верит и в чудо.

Но и тот, кто знал горе, тоже не верит в чудо.

Чудеса совершались лишь в давние времена, когда евреи еще жили в Палестине. С тех пор чудес уже больше не случалось. Но разве не ходят правдивые истории о чудесах, которые совершил ребе из Клучиска? Разве не он делал слепых зрячими и исцелял парализованных? Вот, например, дочь Натана Пиченика. Что с ней было? Сумасшедшей была она, безумной. Но ее повезли в Клучиск. И ребе посмотрел на нее. И сказал он свое слово. А потом плюнул он трижды. И что вы думаете? Вернулась дочь Пиченика домой разумная, легкая и свободная.

Другие люди имеют счастье, думала Двойра. Чтобы случилось чудо, надо тоже иметь счастье. Но у детей Мендла Зингера нет счастья. Какое счастье у детей учителя?

— Если бы ты был разумным человеком, — обратилась она к Мендлу, — ты бы завтра же поехал в Клучиск и спросил совета у ребе.

— Я? — спросил Мендл. — Что мне делать у твоего ребе? Ты уже была у него, так поезжай еще раз! Ты в него веришь, вот тебе он и даст совет. Ты же знаешь, не верю я в это. Чтобы говорить с Богом, еврею не нужен посредник. Господь услышит наши молитвы, если мы не будем делать неправедные дела. А будем вести себя неправедно, так Он нас накажет!

— За что же карает Он нас? Разве мы сделали что-то плохое? Почему же Он так жесток?

— Не богохульствуй, Двойра. Оставь меня в покое, мне некогда с тобой говорить.

И Мендл углубился в чтение божественной книги.

Двойра схватила свою шаль и вышла из дома. Во дворе стояла Мирьям. Она стояла там, розовая от лучей заходящего солнца, в белом платье, отливавшем сейчас золотисто-оранжевым светом, игравшим в ее гладких черных волосах, и смотрела прямо на солнце своими большими черными широко открытыми глазами, не боясь его слепящих лучей. Красивая, подумала Двойра. Я тоже когда-то была красивой, такой же красивой, как моя дочь, и что со мной стало? Женой Мендла Зингера стала я. Мирьям красивая, гуляет с казаком. Может быть, она права.

Мирьям, казалось, не видела мать. Забыв обо всем, она сосредоточенно следила за пылающим солнечным диском, который как раз собирался скрыться за тяжелой лиловой завесой туч. Уже несколько дней эта темная масса появлялась по вечерам на западе, предвещая дождь и бурю, и снова исчезала на следующее утро. Мирьям заметила, что в то мгновение, как солнце скрывалось за тучами, на другой стороне, в кавалерийской казарме, солдаты запевали песню, пела вся сотня и все одну и ту же песню: «Полюбил я тебя за твою красоту». Служба заканчивалась, казаки встречали вечер. Мирьям вполголоса повторила две первые строчки, которые она только и знала: «Полюбил я тебя за твою красоту». Целая сотня пела про нее! Сотня мужчин для нее пела. Через полчаса она встретится с одним из них или с двумя. Иногда приходили даже трое.

Тут она увидела мать и спокойно остановилась, зная, что Двойра сама подойдет к ней. Уже много дней мать не отваживалась звать Мирьям домой. Ей казалось, что от Мирьям исходит та же угроза, которая чудилась ей в казаках, и наполняла страхом ее сердце, как будто дочь ее была теперь под охраной враждебной и дикой казармы.

Нет, Двойра не подозвала Мирьям к себе. Двойра сама подошла к Мирьям. И вот стояла она в своей старой шали, старая, некрасивая, испуганная, перед залитой солнечным светом Мирьям, прижимаясь к краю деревянного тротуара, будто следуя древнему закону, который повелевал некрасивым матерям стоять на полметра ниже своих прекрасных дочерей.

— Отец сердится, Мирьям! — сказала Двойра.

— Пусть он сердится, твой Мендл Зингер, — отвечала Мирьям.

Впервые услышала Двойра имя отца из уст одного из своих детей. На мгновение ей показалось, что с ней говорит кто-то чужой, а не дитя Мендла. Эта незнакомка, почему она называет его «отец»? Двойре захотелось повернуть назад. Наверное, она ошиблась, заговорила с чужим человеком. Она собралась было уходить.

— Подожди! — приказала Мирьям, и Двойра в первый раз заметила, как жестко звучит голос ее дочери. Железный голос, подумала Двойра. Он был похож на звон одного из этих ненавистных и страшных церковных колоколов. — Побудь здесь, мама! — повторила Мирьям. — Брось его здесь, своего мужа, поезжай со мной в Америку. Оставь Мендла Зингера и Менухима, этого идиота, здесь.

— Я просила его поехать к ребе, но он не хочет. Я больше не поеду одна в Клучиск. Я боюсь! Один раз он уже запретил мне бросать Менухима, даже если его болезнь будет длиться много лет. Что я должна ему сказать, Мирьям? Сказать ему, что мы должны поехать ради тебя? Потому что ты, потому что ты…

— Потому что я связалась с казаками, — закончила Мирьям все так же спокойно. — Можешь сказать ему что хочешь, мне до этого нет никакого дела. В Америке я тем более буду делать все, что захочу. Я не хочу выходить замуж за такого, как Мендл Зингер, только потому, что ты за него вышла. Или, может быть, ты нашла мне лучшего мужа? А? Или ты имеешь приданое для своей дочери?

Мирьям говорила не повышая голоса, и вопросы ее не были вопросами, будто она говорила самые обычные слова, будто сообщала, сколько стоят нынче яйца и зелень. Она права, думала Двойра. Господи Боже, она права.

Всех добрых духов звала на помощь Двойра. Потому что чувствовала она правоту дочери, она сама говорила сейчас устами своей дочери. И Двойра испугалась этих своих мыслей, как минуту назад ужаснулась она словам Мирьям. Страшные дела происходили на свете. Пение солдат едва слышно доносилось до них. Последняя красная полоска солнца еще виднелась из-за лиловых туч.

— Я должна идти, — сказала Мирьям, отходя от забора, к которому она прислонилась, разговаривая с матерью. Легко, словно белая бабочка, спорхнула она с тротуара и пошла посреди улицы быстрым, кокетливым шагом в сторону казармы, навстречу призывному пению казаков.

Шагах в пятидесяти от казармы, на маленькой тропинке между лесом и полем Самешкина ее ждал Иван.

— Мы едем в Америку, — сказала Мирьям.

— Ты меня не забудешь, — пообещал Иван. — В этот час, на закате солнца, всегда будешь думать обо мне, забудешь про других. А может, даст Бог, и я приеду к тебе, ты мне пиши. Павел будет читать мне твои письма, только много не пиши про наши с тобой дела, а то мне будет стыдно.