Лиззи Дорон - Почему ты не пришла до войны?

— Добрый вечер, — сказала она. — Минуту назад я видела вашу жену в продуктовой лавке. Она накупила к ужину столько вкусностей! Приятного аппетита и до свидания!

Итте он ничего не ответил. Прошел в свою комнату, громко ворча себе под нос:

— Они повесили мне на шею дочь, жену, животных — не квартал, а дурдом какой-то!

Громко вскрикнув, он прогнал петуха, который лишь одним глазком хотел заглянуть в комнату:

— Пошел вон! Прочь отсюда!

Потом отправился на кухню к Елене, которая только вернулась из лавки, и спросил:

— Почему у вас так много животных?

— По той же причине, по какой и вы здесь находитесь, — ответила Елена, — из-за сестры Кармелы.

Заметив его удивление, Елена испугалась и добавила, что просто людям она предпочитает животных.

— А зачем курицы?

— Для яиц.

С этого дня жилец стал еще молчаливее. Из его комнаты доносилось лишь жужжание электробритвы.

Господин из Беэр-Шевы продержался еще несколько недель; он был вынужден взять себя в руки и молча выслушивать болтовню соседей о том, что те высоко оценили его готовность жить с Еленой и растить Элизабет как собственную дочь. В один прекрасный день он собрал чемодан и съехал, никого не предупредив. По дороге жилец заявил соседке Итте, что теперь готов каждый день мотаться из Беэр-Шевы в Тель-Авив — особенно после того, как пожил несколько месяцев с женой, дочерью и кукарекой. Вскоре выяснилось, что господин забыл свою электробритву. Елена написала, чтобы он приехал и забрал машинку. Однако он так и не ответил и больше не появлялся.

Соседи забыли про историю с жильцом из Беэр-Шевы, для них Елена снова превратилась во вдову, а Элизабет — в сироту. Но каждый раз, когда в дом приходил кто-нибудь чужой — мастеровой, почтальон или другой незнакомец, Елена клала электробритву на видное место, чтобы люди не думали, будто в квартире живут только вдова с сиротой.

В пять часов женщины нашего квартала собирались у Елены на чашечку кофе. На эти посиделки неизменно являлись четверо: Итта, Соша, Фанни и Гута.

Итта, женщина крепкого телосложения, всегда носила яркие платья в цветочек. «Каждое платье Итты — целый сад», — с улыбкой говорили соседи. На вопрос: «Почему на твоих платьях так много цветов?» — Итта отвечала:

— Мои платья живее моей души.

Об Итте говорили, что она прекрасна, как сказка. У нее были маленькие светло-карие глаза, глубокие и задумчивые, с влажным блеском, словно на них застыли слезы. Она никогда не красилась, а ее черные волосы пребывали в таком диком беспорядке, будто их никогда не касались ни расческа, ни парикмахер. Елена рассказывала, что Итта не расчесывается уже много лет, поскольку на ее волосах много узелков и ей очень больно. Итта же уверяла, что давно никакой боли не чувствует. Когда она ходила босиком — а ей это очень нравилось, — соседи старались предупредить ее о камнях, осколках или гвоздях, лежащих на дороге, но Итта всегда отвечала:

— Я же говорила вам, мне теперь совсем не больно.

Соседи и многие другие знали, что за свою жизнь Итта хлебнула немало горя. Ее сестра Фейге любила повторять:

— Бедняжка, как она там страдала, но и здесь она по-прежнему там, и от этого ей больнее всего.

Самой старшей из четырех была зеленоглазая Соша. Свои светлые волосы она красила под блондинку и укладывала с помощью сильнейшего лака. Всякий раз, когда Соша подпирала рукой голову, башня ее волос кренилась в сторону, готовая вот-вот рухнуть, и вся Соша выглядела так, словно сейчас развалится.

— Ой, горе, — было ее коронной фразой. Даже здороваясь, она сперва восклицала «ой».

На посиделках Соша не выпускала из рук маленькую лаковую сумочку белого или черного цвета, набитую бумажными носовыми платочками. «Чтобы было, куда собирать слезы», — говорили остальные.

— Соша столько раз лечилась, — вспоминали они, — и с каждым разом заболевала все сильнее.

Причина ее болезни скрывалась не столько в теле, сколько в душе. Она плакала не только о том, что осталось в прошлом, но и обо всем, что могло случиться, да не случилось. Соша жила совсем одна, без семьи, без мужа, без детей, с одной только болью.

Самой привлекательной из четырех была Фанни. Ее прозвали «фотомоделью». Стройная, ухоженная, голубоглазая блондинка, она словно сошла с обложки «Вога». Шелковый костюм по фигуре и остроносые туфли на высоком каблуке в любое время года. Стук каблуков возвещал о ее прибытии столь же красноречиво, как звон колокольчика о приходе овцы. Исполняя роль арьергарда, Фанни всегда являлась последней, давая тем самым условный знак, что теперь можно начинать.

Такие привилегии, как разрешение приходить позже всех, она получила благодаря своему общественному положению. «Ее муж — большой адвокат, может, даже кандидат юридических наук», — поговаривали в квартале.

«Чего у Фанни всегда было не отнять, — доводилось мне слышать, — так это астма и любовник. Всю жизнь она мечтала о внешности и образовании, а получила внешность и любовь».

Любовники были у Фанни и прежде, и теперь.

— Ничего серьезного, просто желание продлить молодость, — говорили вокруг.

— Да и с мужем, — заявляла она сама, — ничего серьезного, просто желание создать видимость.

Но соседи, которые всегда лучше разбираются в подобных вещах, болтали, что муж нужен «для соседей и астмы». «Только с ним, — шептались за спиной у Фанни, — у нее случаются приступы».

Родив сына и назван его Пеером, «красавчиком», Фанни заставила всех поверить, что он не просто какой-то там мальчик, а Божье творение. Все свое время она тратила на покупку подарков для необыкновенного ребенка и непрерывные поиски врачей-специалистов, призванных установить, здоров ли мальчик, нормально ли протекает его развитие, не допущена ли, упаси Господь, какая-нибудь ошибка, которую необходимо исправить, прежде чем он вырастет.

Говорили, что на каждую стену в комнате обожаемого дитяти она повесила по зеркалу и заявила:

— Пусть мой сын всегда видит, как он прекрасен.

Последней участницей квартета была Гута, жена нашего раввина.

Гута обладала телом внушительных размеров. Любое, даже самое просторное, платье сидело на ней, как обтягивающее. Грудь у Гуты была огромная.

— Грудь Гуты, — подшучивали соседи, — приходит за полчаса до нее самой.

А туго повязанный на голове синий платок породил слухи о том, что в день, когда началась война, у Гуты повыпадали все волосы. Поэтому говорили, что жена раввина ходит в платке вовсе не из-за религиозных убеждений, а из-за лысины. Доказательств тому не было никаких, поскольку статус жены раввина обязывал Гуту носить платок всегда.

— Раньше, — сплетничали другие, — она была отнюдь не набожна, даже наоборот, жила в грехе, все потеряла, а на обломках выстроила то, что есть у нее сейчас.