Гао Синцзянь - Осенние цветы

То здесь, то там с крыши стекают струи дождя, словно тянутся и обрываются длинные нити. Канава вспучилась, в ее мутном потоке кружат опавшие листья, пустые коробки сигарет и всякий мусор. Наша жизнь тоже подобна торопливому потоку, несущемуся неизвестно куда. Бывает, поднимется, всплеснет бурная волна, и обрушится лавина событий, лиц — спутанным клубком проносится все мимо, не успеешь вникнуть, понять, все мимо, мимо; но все же что-то главное, самое яркое остается. Как знать, было это в реальности или существует лишь в нашем воображении?

Ты сидишь напротив окна, и на лице, освещенном лучами солнца, ясно видны морщинки в уголках рта. Это было лет десять-пятнадцать назад — ты пришла к нам страшно похудевшая, осунувшаяся, словно после тяжелой болезни.

— Как ты?

— Да я ничего, не знаю вот, что делать с дочкой.

Ты говоришь каким-то сиплым, пугающе незнакомым голосом. Посылают на «передовую» — ремонт железнодорожных путей, это совсем не по специальности, но, как и многие, ты должна пройти через «трудовое перевоспитание». Муж «преступно покончил с собой», сын сослан в деревню, работает в производственной бригаде, бабушка умерла, тебе не с кем оставить дочку. Работать придется в горах, жилья там настоящего нет, люди ютятся в бараках, спят на нарах. Но кому есть дело до твоего ребенка, она там и в школу ходить не сможет. Мы сидим с тобой одни: твоя Сяо Дун с нашей Юаньюань отправились в кино на фильм, снятый по «образцовому революционному спектаклю». А жену даже в выходные вызвали на работу, срочно изучались последние политические постановления.

В твоих глазах, словно в излучине осенней реки, застыли тоска и усталость. В волосах поблескивают седые нити, или это отблески солнечных лучей? А голос тусклый и равнодушный, как будто рассказываешь чужую и давнюю историю.

Твоего мужа Чжипина понизили в должности и перевели из управления промышленности на завод. Ночью во время его дежурства произошла авария. Мало кто хотел выходить в ночную смену, а он соглашался, потому что ночью меньше приходится сталкиваться с людьми, меньше разговоров. А он после того, как пострадал за ошибку в выступлении на политсеминаре, все время боялся опять сказать что-нибудь не так и предпочитал больше молчать. Той ночью у печи дежурил молодой рабочий, он задремал, от взрыва сильно покалечился. Казалось бы, это ли не свидетельство того, что действительно произошла авария, но ее сочли диверсией. А Чжипин уже был уличен в «извращении генеральной линии», да к тому же еще и много лет молчавшая тетка из Гонконга объявилась вдруг, совсем некстати прислав несколько банок консервов. Учли и то, что взрыв произошел на следующий день после образования нового ревкома. Так обычный несчастный случай превратился в крупную контрреволюционную акцию. Его арестовали сразу, а вечером пришли с обыском. Спустя три недели он умер в тюрьме, в тот день ты пришла с передачей, но ее не приняли.

— Ах, боже мой, но чем же виноват ребенок, почему он должен страдать! Ума не приложу, что делать, — вздыхала ты.

Я смотрел в твое лицо, на две горестные морщинки возле губ, печать страданий и мук.

— Знаешь что, оставь ее у нас, — предложил я.

— А вы… — она подняла глаза, и губы ее дрогнули.

— Мы пока в порядке, видно, очередь еще не дошла, — отвернулся я и твердо добавил: — Уверен, жена не будет против.

Надо помочь, как оставить ее в такую минуту без поддержки, чего тогда стоит наша дружба.

У тебя вдруг перехватило горло, ты закрылась руками, чтобы сдержать подступившие рыдания, но слезы хлынули сквозь пальцы. Я растерянно искал и не находил полотенце, не зная, что сделать, что сказать, я впервые видел тебя такой… Уткнувшись в колени, ты тщетно пыталась сдержаться, но плечи содрогались в безудержном плаче. Может, ты выплачешься и станет легче…

Скажи, Хуадоу, ты когда-нибудь любовалась восходом солнца с горы Хуаншань? Я был на вершине Шиба, недалеко от нее. Мы планировали построить там на быстрой и полноводной речке гидростанцию, создать водохранилище. Гора Шиба еще выше и круче, чем Хуаншань, недаром она зовется вершиной смелых. В тот день, когда я поднимался на нее, хлестал дождь, и ноги разъезжались в скользкой глине, если остановишься — сразу начинаешь сползать вниз. Проводник ушел далеко вперед, а я, выбившись из сил, отстал и остановился, казалось, я больше не в состоянии сделать ни шагу. Оглянувшись, увидел далеко внизу таинственно манившую к себе долину, где веял тихий ветерок. Я заколебался: быть может, вернуться? Куда же двинуться — продолжать карабкаться наверх или спуститься? И все же я добрался до вершины.

И снова я встретил тебя в нашем дворе, ты была, как всегда, в линялом халате с каймой и желтыми цветками. Ты держала меня за руку, как старшая сестра, а кругом цвела гречиха, куда-то исчезла ива, сломанная грозой. Слепило солнце, над розоватыми соцветиями гречихи порхали бабочки и жужжали пчелы. Все это происходит в каком-то лиловом сие. Почему именно лиловом, я не знаю. А в голове звучит и повторяется твое имя: Хуадоу, Хуадоу… и накатывает волна теплой нежности. Мы вдруг очутились на каком-то холме — ну, конечно, ведь гречиха обычно растет где-нибудь на возвышенности…

Пробудившись, я рассказал жене, что видел сон о девочке Хуадоу — с двумя косичками, овальным личиком и ясными глазами. Мне хотелось поговорить о нашем детстве, но она торопилась на работу. А вечером спросила сама:

— Где же теперь эта девочка Хуадоу?

Я ответил, что на самом деле такой нет, это всего-навсего сон. Но женщину так просто не проведешь, она пе поверила.

— Расскажи, — настаивала она, — обещаю тебе, что не рассержусь.

Мы в то время были еще недавно женаты, я боялся вызвать ее ревность. Но начал рассказывать о детстве, о тебе, жена слушала молча, откинувшись на подушке. И вдруг задумчиво произнесла:

— Мне кажется, у нее не овальное лицо.

Я еще раз припомнил и прокрутил в сознании свой сон — пожалуй, та девочка и вправду была слишком похожа на тебя. Я не мог вспомнить ее лица, но одета она была точно как ты.

— Ты знаешь, я ее помню.

— Не может быть! — удивился я. — Ты, наверное, с кем-то путаешь.

— Она носила короткую, как у спортсменок, стрижку.

Я отрицательно покачал головой, но потом вспомнил, да-да, ты остригла волосы, когда училась на первом курсе. Вы тогда ходили на завод практиковаться, и ты боялась, что косу закрутит в маховик. Значит, Хуачунь была знакома с тобой?

Она спросила, пристально глядя на меня:

— У нее на шее была крупная родинка?

— Где же ты могла видеть ее?

— У вас.

Что ж, это вполне вероятно, ведь Хуачунь была лучшей подругой моей сестры. Конечно, вы наверняка встречались у нас дома, просто я тогда еще не замечал Хуачунь, она была совсем ребенком.