Мария Спивак - Любезный друг

Параллельно Женя читал тех, кто особенно повлиял на того или иного философа, или, наоборот, тех, на кого повлияли они, а для развлечения проглатывал великое множество прочей научной и художественной литературы — и удивительно, но вместо каши у него в голове сведенье к сведенью накапливалось нечто вроде нынешней Википедии, причём с тем же мгновенным доступом к нужным статьям. Точные науки тоже давались ему легко. Он учился отлично, но, к великому огорчению директора школы, маловато участвовал в общественной работе и даже ради золотой медали отказывался исправлять четвёрку по литературе. Неужто так трудно уступить преподавателю и перестать писать в сочинениях «всякую заумь»?

Вот характерец, вздыхала директор. Жаль. И физкультуру злостно прогуливает, бандит. Добро бы ещё был хлюпик, так нет же…

Действительно, Женя унаследовал от отца не только ум, но и внушительный рост, и легкоатлетическую стать. В сочетании с диковатой красотой врубелевского демона и вдохновенным свечением синих глаз — единственное, что досталось ему от матери — образ получался прямо-таки устрашающе прекрасный.

Может, оно и к лучшему, что медаль серебряная, решила в конечном счёте директор. А то перебор.

Девочки дружно сходили по нему с ума, но он игнорировал стайки неутомимых преследовательниц. Единственный опыт соития с женщиной на десять лет старше, соседкой по даче, физиологически сделал его аскетом. Сказалось эстетство: ещё раз в столь нелепое положение он попадать не собирался ни под каким видом. В остальном же — морально, ментально, мировоззренчески — он, благодаря прочитанному и познанному, был откровенный космополит. Человек мира, человек над миром, человек, свободный от предрассудков, обитатель высших сфер, полубог. Женя чурался всего, что хоть отдалённо могло показаться заурядным, банальным, пошлым; чурался всего мещанского, узколобого — в его терминологии, местечкового, — словом, всей добродетельной нечистоты обывательских утверждений и отрицаний (это Ницше).

Конечно, нигилизм — одна из форм взросления. Но нигилизм плюс чрезмерная широта взглядов минус опыт эмоциональных переживаний — смесь взрывоопасная. Неизвестно, к какому бомбизму пришёл бы Женя, если бы вдруг не начал писать стихи. Это случилось само собой и не вовремя — надо было готовиться к вступительным экзаменам в университет. Из-за Юрия Гагарина Женя чуть не перекроил все планы, но — наверное, к счастью — обошлось, хотя стихи, не исключено, явились как раз из космоса: стоило открыть учебник, а тем более тетрадку, как в голову невесть откуда набивалась и там принималась усиленно роиться мошкара томительно прекрасных слов… Вытанцовывая причудливые па и дразня созвучиями, мошкара вводила беднягу-абитуриента в ступор, а затем, убедившись, что жертва парализована, превращалась в густую тучу огромных навозных мух, которые, ослепляя мерцанием, оглушая жужжанием, не успокаивались до тех пор, пока Женя не выхватывал шпагу-ручку…

В себя он приходил, уставившись на тетрадный лист и новенькое, с иголочки, стихотворение.

Стихи были хороши: умны, стройны, глубоки, ироничны, философичны, красивы. Ничуть не хуже, даже лучше — во всяком случае, тоньше и оригинальней — того, что считалось высокой поэзией современности. Журнал вроде «Юности» наверняка бы их напечатал — вот только слава рифмоплёта Женю нисколько не привлекала. Требовалось сосредоточиться и поступить в университет; он досадовал на внезапное нападение дуры-музы. Впервые нечто извне побеждало его желание заниматься. Он не особо тревожился из-за экзаменов — чтобы он, да не сдал? нонсенс! — но странный паралич воли перед игрой подсознания ошарашивал и немного пугал.

Экзамены он, разумеется, сдал блестяще — на исторический: философский проиграл по списку достоинств и недостатков из-за двойной галочки в графе «идеологизированность». Остаток лета сгорел в упоительном флирте с науками, которые вскоре предстояло изучать, и в сентябре Женя — о, как его распирало от гордости! о, как трудно было хранить невозмутимость! — официально сделался студентом первого курса МГУ. Правда, прежде чем попасть в рай, пришлось пройти через чистилище: их с места в карьер отправили на какую-то безобразную стройку. Это явилось оскорблением всех чувств, и память гневно вычеркнула события того периода, о чём Женя впоследствии жалел: культрологически приключение было познавательным.

Вероятно, амнезия в отношении обыденного объяснялась и другим: волшебством университетского мира. Он зачаровывал. В отличие от школы, здесь Женю окружали равные, те, с кем он говорил на одном языке — и даже те, на кого он смотрел снизу вверх. Он сразу вошёл в элиту курса, вместе с парой-тройкой других мальчиков и девочек. Они засиживались в стенах альма-матер долго после окончания лекций на всевозможных факультативах и дополнительных семинарах, а то и просто беседовали с преподавателями о житье-бытье. Две девочки оставались не столько ради науки, сколько ради Жени — но тот, хотя всё понимал, не обращал на них никакого внимания.

От психологической дачной травмы он излечился, но его гораздо сильнее тянуло к мужчинам, богоподобным умным мужчинам, общества которых он был так долго и так основательно лишён. Среди профессоров имелись индивидуумы, воплощавшие и его интеллектуальный, и эстетический идеал — самый их вид, звук их голоса рождали в Жене почти эротический трепет. Раз или два он ловил на себе «ответные» взгляды. Его, знатока античной культуры, это не смущало — абстрактно он придерживался мнения, что гомосексуальный опыт расширяет чувственный кругозор, — однако практически мысль об интимных отношениях любого свойства ему претила. Это было лишнее, лишнее, лишнее…

Вместо радостей плоти он без разбору предавался радости общения, но одни только избранные знали, что он пишет стихи. Стихам по-прежнему недоставало «мяса», плоти и крови, живого чувства, но автор об этом не знал, а читателям вполне хватало утончённой, умной изысканности, разительно не похожей на всё то, что предлагала официальная поэзия. Необычными стихами восторгались, их заучивали и пересказывали; к весне Евгения окружала толпа почитателей. В одну из суббот, вечером, товарищи буквально отволокли его на площадь Маяковского и заставили участвовать в поэтических чтениях. Заставили — слишком сильное слово: он не очень-то возражал. Перед огромной аудиторией под открытым небом он почувствовал себя замечательно на месте и сорвал бурные аплодисменты. После выступления подошли люди, просили продиктовать понравившиеся строки; одна красивая девушка попросила автограф.

Благодаря этой девушке, Алечке, он покончил с поднадоевшим целибатом, и процесс больше не казался ему неэстетичным. Последовал бурный роман, своего рода землетрясение для обоих — с эпицентром в лице Жени, его поэтических и академических достижений, его невероятной популярности, его востребованности. Дня не проходило без приглашения выступить со стихами, иногда — с лекцией о поэзии, где-нибудь в клубе или у кого-то на квартире. Да, успех был пока мелкий, местечковый — и всё же представьте: тебе, тебе, тебе рукоплещут, твои, твои, твои стихи публикует довольно известный журнал…