Жорж Перек - Человек, который спит

— кружку пива,

— зубную щетку,

— проездные билеты.

Ты платишь, кладешь в карман, садишься, потребляешь. Ты берешь сверху кипы одну газету «Ле Монд» и кладешь в плошку продавца две монеты в двадцать сантимов. Ты никогда не говоришь «пожалуйста», «здравствуйте», «спасибо», «до свидания».

Ты не извиняешься. Ты не спрашиваешь, как пройти.

Ты все бродишь, бродишь и бродишь. Ты шагаешь. Все мгновения равноценны, все места похожи. Ты никогда не торопишься, никогда не теряешься. Ты не смотришь на часы. Тебе не хочется спать. Тебе не хочется есть. Ты никогда не зеваешь. Ты никогда не смеешься.

Ты даже перестал болтаться, поскольку болтаться могут лишь те, кто ворует для этого время, кто ухитряется выжать бесценные минуты из своего расписания. Вначале ты выбирал маршруты, ты намечал цели, ты придумывал сложные путешествия, которые против твоей воли становились похожими на странствия Улисса. Подобно многим, ты совершал паломничество в Сен-Жюльен ле Повр, кружил около спуска в катакомбы, торчал у подножия Эйфелевой башни, поднимался на вершины памятников, проходил по всем мостам, ходил вдоль всех набережных, посещал музеи, Гиме, Сернюши, Карнавале, Бурдель, Делакруа, Ниссим де Камондо, Дворец Открытий, Аквариум Трокадеро; ты смотрел на розы в парке Багатель, вечерний Монмартр, утренний Ле Аль, вокзал Сен-Лазар под конец рабочего дня, площадь Согласия в полдень пятнадцатого августа. Цель могла быть туристической, познавательной, неудачной, нелепой или даже провокационной (улица де ла Помп, улица де Сосе, площадь Бово, набережная дез Орфевр); это не мешало ей оставаться целью, то есть напряжением, волей, эмоцией. Твои пусть непритязательные и ничтожные путешествия, несмотря на далекое воспоминание о сюрреалистах, продолжали быть результатом бдительной намеренности, способом использования времени и измерения пространства.

Отныне ты не выбираешь фильмы; ты безразлично заходишь в первый попавшийся кинозал в районе восьми, девяти или десяти часов вечера и пребываешь в темном зале лишь тенью зрителя, тенью тени, наблюдающей за тем, как на продолговатом четырехугольнике появляются и исчезают различные комбинации света и тени, беспрерывно составляющие одно и то же приключение: музыка, очарование, ожидание. Отныне ты не выбираешь еду, не стараешься ее разнообразить, не пытаешься перепробовать три сотни комбинаций, которые стойка «Петит Суре» может предложить тебе за пять однофранковых монет, треть твоего ежедневного пособия, лежащего на дне твоего кармана; ты не выбираешь ни время для сна, ни книгу для чтения, ни одежду…

Ты отпускаешь себя на все четыре стороны, ты позволяешь себе плыть по течению: достаточно, чтобы толпа поднималась или спускалась по Елисейским полям, достаточно, чтобы какая-то серая спина двигалась в нескольких метрах от тебя и свернула на какую-то серую улицу; достаточно света или отсутствия света, шума или отсутствия шума, стены, группы людей, дерева, воды, арки, оград, афиш, мостовых, пешеходного перехода, витрины, светофора, таблички с названием улицы, лестницы, перекрестка, прилавка галантерейщика, красной вертикальной вывески-«ромбика», обозначающей табачную лавку…

Ты шагаешь или не шагаешь. Ты спишь или не спишь. Ты спускаешься со своего седьмого этажа или поднимаешься. Ты покупаешь или не покупаешь «Ле Монд». Ты ешь или не ешь. Ты садишься, ложишься, продолжаешь стоять, ты проскальзываешь в темный кинозал. Ты закуриваешь сигарету. Ты пересекаешь улицу, пересекаешь Сену, останавливаешься, снова идешь. Ты играешь или не играешь в электрический бильярд.

Иногда ты по три, четыре, пять или уже сам не знаешь сколько дней сидишь в своей комнате. Ты почти беспрерывно спишь, стираешь носки, две рубашки. Ты перечитываешь детективный роман, который уже раз двадцать читал и раз двадцать забывал. Ты разгадываешь кроссворд в старом завалявшемся номере «Ле Монд». Ты раскладываешь на своей кушетке четыре ряда по тринадцать карт, ты вынимаешь королей, ты кладешь червовую семерку после червовой шестерки, трефовую восьмерку после трефовой семерки, пиковую двойку на ее место, червового валета после червовой десятки.

Ты ешь джем с хлебом, пока у тебя есть хлеб, с печеньем, если у тебя есть печенье, потом джем просто так, ложкой из банки.

Ты ложишься на узкую кушетку, положив руки за голову и согнув ноги в коленях. Ты закрываешь глаза, ты их открываешь. Скрученные подтеки проплывают медленно, сверху вниз по поверхности твоей роговицы.

Ты пересчитываешь и комбинируешь трещины, шелушения, вмятины потолка. Ты смотришь на свое лицо в расколотом зеркале.

Ты не разговариваешь сам с собой, не разговариваешь пока. Ты не кричишь, до этого дело еще не дошло.

У безразличия нет ни начала, ни конца: это неподвижное состояние, груз, инертность, которую ничто не смогло бы поколебать. Разумеется, сигналы внешнего мира все еще поступают к твоим нервным центрам, но они, кажется, уже не способны затронуть весь организм, а тот — выдать какую-либо реакцию. Остаются лишь элементарные рефлексы: ты не переходишь улицу, когда горит красный свет, ты укрываешься от ветра, закуривая сигарету, ты одеваешься теплее в зимние утра, ты меняешь футболки, носки, трусы и майки приблизительно раз в неделю, постельное белье приблизительно два раза в месяц.

Безразличие распускает язык, смешивает знаки. Ты терпелив, но ты не ждешь, ты свободен, но ты не выбираешь, ты готов, но ничто тебя не обязывает.

Ты ничего не просишь, ничего не требуешь, ничего не приказываешь. Ты слышишь, хотя никогда не слушаешь, ты видишь, хотя никогда не смотришь: трещины потолка, рисунок паркета, орнамент кафельной плитки, морщины вокруг глаз, деревья, вода, камни, проезжающие машины, облака, рисующие в небе формы облаков.

Теперь ты живешь в неизбывности. Каждый день сделан из тишины и шума, из света и тьмы, из густоты, ожидания, дрожи. Речь идет только о том, чтобы — в какой уже раз — навсегда — и каждый раз все дальше — теряться, бесцельно блуждать, обретать сон, некий покой тела: оставлять, утомляться, цепенеть, плыть по течению. Ты скользишь, ты позволяешь себе погружаться, сдаваться: искать и избегать пустоты, шагать, останавливаться, садиться, опираться, облокачиваться, растягиваться.

Автоматические жесты: подниматься, мыться, бриться, одеваться. Поплавок на воде: плыть по течению, следовать за потоками, брести; летом — в густой тишине — закрытые ставни, мертвые улицы, липкий асфальт, почти черная зелень неподвижной листвы; зимой — в холодном свете витрин, фонарей — запотевшие стекла дверей кафе, черные обрубки мертвых деревьев.

Ты заходишь в жалкие забегаловки, закусочные, рюмочные, плохо освещенные лавки «Вино и Уголь» с кислым и прогорклым запахом. Ты бродишь по грязным улицам в районе Шарль Мишель или Шато-Ландон вдоль заборов, заклеенных обрывками афиш. Ты садишься на скамейки скверов и парков, как пенсионер, как старик, но тебе всего лишь двадцать пять лет. Ты садишься на диваны из кожзаменителя в гостиничных холлах, ты смотришь на входящих и выходящих людей, ты просматриваешь каталоги, афиши, туристические брошюры и проспекты, рекламирующие ночной Париж и круиз в Индию, ты пролистываешь оставленные журналы «Эхо французских отелей», «Ревю дю Туринг-Клуб де Франс»; ты подходишь и читаешь газеты, вывешенные на стендах перед типографиями и редакциями «Ле Монд», «Ле Фигаро», «Ле Капиталь», «Ла Ви Франсез». Ты ходишь по муниципальным библиотекам, ты заполняешь формуляры, ты читаешь книги по истории, ученые трактаты, мемуары государственных деятелей, альпинистов, священников.