Грэм Джойс - Реквием

— Да.

— Это самое печальное местечко в городе. Играют на дудуке и учат детей танцам, как будто если они забудут свои песни, то перестанут быть армянами. Они как мухи, попавшие в незапамятные времена в янтарь и застывшие в этом янтаре. А мусульмане верят, что с той скалы, где стоит мечеть с куполом, Мухаммед поднялся в небеса, и теперь из-за этого норовят пырнуть ножом первого попавшегося им на пути еврея, только для того, чтобы доказать, что их Аллах велик! Какой в этом смысл?

Шерон облокотилась локтями на парапет и, прищурившись, взглянула на городские крыши:

— Какая-то голограмма. Иногда я презираю этот город.

— Я понимаю все, что ты говоришь, — отозвался Том, — и все же Иерусалим поразительно красив.

— Да, и это самое странное. Ты абсолютно прав. Ты не хочешь поговорить о Кейти?

Вместо ответа он вытащил из кармана листок бумаги, на котором были написаны три слова. Он протянул листок Шерон.

— De profundus clamavi, — прочитала она. — Что это значит?

— Я надеялся, что ты знаешь.

— Похоже, это латынь?

— Да. Мне надо перевести это, потому что эти слова написали для меня.

— Кто?

— Одна женщина.

Он сложил листок и сунул его обратно в карман. Затем поднял голову и прищурился, чтобы не встречаться с ней взглядом.

— Мне нелегко, Шерон, совсем нелегко. Это был тяжелый год. — Он почувствовал ее руку на своей. — К тому же, как только я приехал в Иерусалим, у меня начались какие-то странные видения.

— Видения, галлюцинации? Ты думал обойтись в Иерусалиме без галлюцинаций? Для этого он и создан. Да и сам город — сплошная галлюцинация.

— Я говорю серьезно, Шерон.

— Прошу прощения, малыш. Я не собиралась подсмеиваться над тобой. Пошли, я знаю одно кафе в армянском квартале. Посидим там, и ты расскажешь мне о своих видениях.

Привлеченные ароматом жареных кофейных зерен, они зашли в кафе. В тот день — кажется, это была суббота, — они отправились за покупками. За столиком кафе им нечего было сказать друг другу. Они разглядывали кофейную гущу на дне своих чашек, и накопившиеся за все это время обиды разделяли их, как каменная стена. Неожиданно к ним подошел мужчина:

— Мне хотелось встретиться с вами. Я думал, что просто обязан был вас увидеть.

Это был пьяный тип с вечеринки. Тот самый священник, сложивший с себя сан. Он нервно пригладил усы.

— Хотел извиниться за свое поведение тогда, у брата. Я же всем тогда надоел.

— Бывает, — пожал плечами Том.

— Вы же не сделали ничего плохого, — сказала Кейти.

— Понимаете, это был мой первый свободный вечер, так сказать. Ну, после того, как я покинул должность. Вино ударило мне в голову, и я вел себя как осел.

— Забудьте об этом, — сказал Том.

— Во всяком случае, хочу представиться. Меня зовут Майкл. Майкл Энтони.

Он довольно церемонно обменялся рукопожатиями с обоими. На какой-то миг он замешкался, возможно ожидая, что его пригласят за столик, но, поняв, что приглашения не последует, с решительным видом распрощался и вышел из кофейни.

Кейти взглянула на Тома. Том отвел взгляд.

«De profundis clamavi». Шерон не знала, что это значит, и во всем Иерусалиме оставался только один знакомый Тому человек, которого можно было спросить об этом. Поэтому Том опять нанес визит Давиду Фельдбергу. Он надеялся, что старый ученый растолкует ему смысл этой надписи на стене или, по крайней мере, даст точный перевод. Он еще не говорил Шерон о попытке Давида всучить ему древние свитки.

Шерон терпеливо выслушала его рассказ о галлюцинациях. Он предпочитал называть эти встречи галлюцинациями, чтобы не придавать им слишком большого значения, однако старуха была так же материальна, как каменная стена. Она не расплывалась перед глазами, не растворялась в воздухе. Даже при рассказе о ней Том почувствовал знакомый прилипчивый пряный запах. И лишь противоречившее всем законам природы зависание на вертикальной стене бросало тень сомнения на ее пугающую материальность.

— Может быть, это все-таки реальная женщина? — предположила Шерон.

— Висящая на стене?

— А если это была просто игра света?

— Какая игра света? Она постоянно пытается заговорить со мной.

Том рассказал ей о голосе, звучащем у него в голове.

— Это происходит в тот момент, когда я засыпаю. Я слышу этот голос. Она, похоже, пытается рассказать мне что-то, а я не понимаю. Не знаю даже, о ком или о чем она рассказывает. Как будто она говорит на языке, который мне почти знаком, но не совсем. И стоит мне сосредоточиться на ее словах, как они исчезают, словно голос в приемнике, когда начались помехи и я не могу настроить его на определенную частоту. Прямо мистика какая-то. Как ты думаешь, может быть, это жара на меня так действует? Мне не по себе с тех пор, как я приехал сюда. Дрожу, потею. Это может быть реакцией на солнце?

— Солнечного удара у тебя нет, если ты об этом.

Шерон произнесла это таким тоном, словно точно знала, от чего он страдает. Но если и знала, то не поделилась с ним своим знанием.

На обычном месте в кухне Давида не было. С десяток кружек и чашек с недопитым чаем и остатками кофейной гущи сгрудились вокруг умывальника. Том постучал в дверь к Давиду, но ему никто не ответил. Он нажал на ручку, и дверь отворилась. Давид лежал в постели. Кто-то прибрался в комнате, навел порядок и чистоту. Седая голова старика покоилась на взбитых подушках, на столике у изголовья стояли склянки с лекарствами и пакет сока.

Давид дремал, но при появлении Тома открыл глаза, моргая, и стал шарить руками в поисках очков.

— Кто-то опять пытался вас отравить? — спросил Том, кое-как примостившись на краешке кровати.

— Вы не даете мне забыть о моей ошибке. — Давид вяло воздел руки. Голос у него был слабый, белки глаз пожелтели.

— К вам приходил доктор?

— Приходил. Увы, он мой старый друг.

— И что он сказал? Каков диагноз?

— Неутешителен. Я пресыщен жизнью, месье. В кухне много грязной посуды?

— Ерунда. Совсем не много.

— И почему это, скажите на милость, люди не могут вымыть за собой чашку?

Том не был уверен, ожидают ли от него улыбки, но на всякий случай улыбнулся:

— Я проверю на обратном пути, как там обстоят дела.

— Шутите, да? Что привело вас ко мне на этот раз?

— Я хотел спросить вас кое о чем. Но мне кажется, лучше вас не беспокоить.

— Спрашивайте.

Том вытащил из кармана листок бумаги и развернул его. Давид потратил целую вечность на то, чтобы нацепить дужки очков сначала на одно ухо, потом на другое и наконец тщательно пристроить их на переносице. Хотя в записке было всего три слова, он долго и внимательно читал их, словно получил письмо из дома. Затем он сложил листок, снял очки и протянул листок Тому.