Дэвид Эберсхоф - Пасадена

— Что ты с ним сделала? — проорал сеньор Коста.

— Ничего.

— Почему же он тогда это натворил?

— Понятия не имею.

— Врешь! — визгливо крикнул отец Пако, и с губ его брызнула слюна.

Валенсия уронила свечу, в подвале наступила кромешная тьма, и все замерло; только она отступала, пока спиной не почувствовала холод каменной стены в углу, и сеньор Коста, тот самый, что кормил ее, платил ей деньги, бросал на нее похотливые взгляды и говорил, что красная цена ей — пара старых простыней, теперь навалился на нее всей своей тушей; Валенсия знала, что рано или поздно это случится. Глаза ее — а они после наводнения всегда были настороже — теперь закрылись сами собой, ее маленький знакомый мирок куда-то уплыл, а на щеку обрушился мощный кулак, но ей уже было все равно. Взрослый мужчина совсем по-детски захлюпал носом и сквозь рыдания выговорил: «Он сказал, что никогда не вернется; ты его украла, ты!» Потом он застонал, как бы заставляя себя получить удовольствие, а Валенсия тихо заплакала. Старый мир уплывал все дальше и дальше, скоро она уже совсем забыла и о гостинице «Сан-Пончо», и о Масатлане, а в самый темный миг той ночи твердила себе только одно: фамилия Мойя, не забыть — фамилия Мойя. Еще до того, как все закончилось, она представляла, как в порту расспрашивает торговцев рыбой, где найти сеньора Мойю, представляла себе контору на втором этаже через дорогу от пирса, где в комнате, увешанной картами, сидит сеньор Мойя, может быть не такой уж красивый при дневном свете, и, закуривая сигару, предлагает ей работу на корабле под названием «Санта-Сусанна». «Завтра она уходит в Лос-Анджелес, — скажет он ей. — Записывайся в команду. Поработаешь три недели, а когда вернешься, сама решишь — захочешь остаться или нет». А так как сеньор Мойя оказался всего-навсего деловым человеком, человеком, считавшим деньги даже во сне, человеком, богатство которого измерялось головами лошадей и количеством матросов под его началом, человеком, который, заметив хорошенькую девушку, не стал беречь ее для себя, а придумал способ, как обратить ее красоту в маленький, но симпатичный капиталец, то он пожал руку Валенсии и сказал, что корабль уходит завтра, рано утром, и что ей нельзя будет ничего брать с собой — только смену белья. «Там тебе все дадут», — сказал он. Выбора у Валенсии не было; она и верила, и не верила, и думала, как корабль бросит якорь на рейде Лос-Анджелеса; она представила, как заплещут весла плоскодонки, которая повезет ее с корабля на берег; представила мостовые города, о котором совсем ничего не знала; представила местечко под названием Пасадена, где, если верить Паис, всегда нужны горничные. Там никто не будет знать, кто она такая, она сможет спокойно смотреть в лица незнакомым людям и представляться другим именем, с мечтами, историей и будущим другой девушки, совсем непохожей на нее нынешнюю. Там никто не будет знать, что сделал с ней отец Пако. Веер, Библию и коралловую подвеску она оставила Паис. «Когда смогу, пришлю за ними», — сказала она, и утром «Санта-Сусанна» побежала к голубым берегам Верхней Калифорнии, а Валенсия почувствовала, как у нее под ногами закачалась корабельная палуба.

Гораздо позже, когда Валенсия уже закончила свой рассказ, Линда лежала поверх одеяла в своей белой ночной рубашке. Она лежала так довольно долго, а потом поднялась, перешла через луковое ноле и остановилась у «Дома стервятника». В окнах не было света, и, когда она прижала лицо к оконному стеклу, блестевшему под луной, как алмаз, Брудер подошел к двери с другой стороны и поздоровался.

Он открыл дверь и впустил Линду в дом. Он ждал, что она придет, и прямо сказал ей об этом. На его голых плечах натянулись подтяжки, он долго мыл руки, чтобы от них не пахло луком, вот только зеркала у него в доме не оказалось, а сегодня вечером он бы с удовольствием в него посмотрелся. В «Доме стервятника» были только кровать, небольшой стол и книжная полка, Брудер жестом пригласил Линду сесть на кровать, сам опустился рядом, и матрас прогнулся под их тяжестью. Луна светила в окно, бросала неверный свет на лицо Линды, заставлял мерцать ее ночную рубашку.

Она не подозревала, как ждал Брудер этого момента: он сидел спиной к окну, в темноте не было видно его лица, и она пришла потому, что узнала, и удивлялась, почему никто, кроме нее, этого не узнал.

Брудер вытянул из-под кровати рюкзак и, как раньше, склонился, чтобы вынуть из него вещи.

— Это ее, — сказала Линда.

Его тень упала на Библию и на веер; она испугалась, когда он разжал ее ладонь и вложил коралловую подвеску.

— Нет, — ответил он. — Это мои.

— Но были ведь ее.

— Моей матери. А теперь — мои.

Линда ощущала, как легка, хрупка и холодна коралловая подвеска. Его твердое чувство собственника отпугивало ее, и она видела — он пойдет на все, чтобы защитить то, что, как он считал, принадлежало ему.

— Она знает? — спросила Линда.

— Не говори ничего, — ответил он.

Она не поняла.

— Разве обязательно все говорить?

Брудер взял подвеску и воткнул ее между губами Линды, как пробку в горлышко бутылки. Он хотел, чтобы она замолчала, хотел поцеловать ее, знал, что она хочет того же, и, когда матрас прогнулся сильнее и их ноги прижались друг к другу, а ее защищала лишь тонкая ночная рубашка, Брудер склонился над ней, подвеска выпала у нее изо рта и лицом она прижалась к нему — ведь Линде было шестнадцать лет и жить она собиралась по-другому, совсем не так, как теперь, — в этот самый миг раздался стук в дверь, на порог пролился лунный свет, Эдмунд сердито прищелкнул языком и произнес: «Линда! Когда же ты научишься оставлять его одного?»

Осенью тысяча девятьсот девятнадцатого года, когда память о войне стала исчезать, а осадка госпитальных судов в гавани Сан-Диего стала меньше, потому что раненые вылечивались и уходили с них, Линда вернулась в школу мисс Уинтерборн. В тот, первый, понедельник она отправилась в школу не одна — в шаге за ней шел Брудер. К ним присоединился и Эдмунд — ему нужно было на работу, в гостиницу, где он все лето простоял за дубовой стойкой и даже стер с нее лак рукавами своего пиджака.

Мимо проехала машина; за рулем был водитель в кожаных перчатках, а на переднем сиденье гордо восседал аккуратно подстриженный пудель. Водитель радостно посигналил, и из-под колес им под ноги полетел гравий. Всего лет шесть-семь назад дорога была такая узкая, что на ней умещались только повозка и маленький фордик с выдвинутым вперед капотом; а теперь резиновые шины проделали колеи по обеим сторонам дороги, прямо по покосу. Со временем дороге присвоят название и никто уже не вспомнит, что когда-то здесь пролегал пыльный проселок, годный только для лошадей.