Дэвид Эберсхоф - Пасадена

В ботинке… Что ж, мысль была очень даже неплохая, и я его похвалил. Я добежал до речки, снял правый ботинок, налил в него воды. Он, конечно, протекал, но все равно годился для этого, и я осторожно побежал обратно через лес. Ясное дело, в ботинке много воды не унесешь, и, когда я добрался до Уиллиса, там почти уже ничего не осталось, ботинок весь размок, шнурки набухли. Уиллис как-то тоскливо посмотрел на меня. Я сказал: «Сейчас еще раз попробую». Ему становилось все хуже, и он выдохнул: «Времени нет». Его грудная клетка поднималась и опускалась, он с трудом выговорил: «Во рту».

— Во рту? — переспросил я.

Он закивал и тут же закричал от боли. Конечно, пить ему хотелось, я вернулся к речке, встал на колени, опустил лицо в воду, напился как следует сам, набрал в рот воды и пошел обратно к Уиллису.

Вам когда-нибудь приходилось бегать с водой во рту? Это труднее, чем кажется. Она то льется в горло — а оно скользкое, если наглотаешься жирной копоти от дыма, — то попадает в нос. Мы ведь знаем, что самый дырявый сосуд, созданный Господом Богом, — это рот. И то, что я вам рассказываю, хороший тому пример. Так вот, когда я добрался до Уиллиса, воды у меня за щеками было совсем чуть-чуть. Но я наклонился над ним, он пересилил свою жуткую боль, и мы, к моему удивлению, почти не стесняясь, прильнули друг к другу губами. Когда я открыл рот, чтобы напоить его, оказалось, что донес я не воду, а слюну. Но Уиллису так хотелось пить, что он принялся обсасывать мои губы, и я оттолкнул его, потому что он чуть не оторвал их с лица.

Мне было ясно, что Уиллис уже переступил смертный порог и, если что-нибудь не произойдет, оставит меня здесь совсем одного. Он это тоже хорошо понимал, схватил меня за ногу и сказал: «Иди к речке, принеси еще». Сначала я отказывался — думал, что толку в этом нет: пробежал полмили туда-сюда, а принес всего-то несколько капель. Да и зачем было бегать? В этом смысле я был фаталистом. Но Уиллис прямо вцепился в меня и заорал на весь лес: «Иди скорей!» «Уиллис, — ответил я. — Это не вода была. Ты мою слюну пил».

Когда человек страдает так, как Уиллис, настроение у него меняется каждое мгновение. Он выпустил мою ногу из рук и сказал: «А ведь точно». Он подавленно затих на несколько секунд, а потом спросил: «Брудер, скажешь там всем, что я умер достойной смертью?»

— Но ты ведь не умер, — ответил я.

— Так скажи, что умер.

— Как?

Уиллис попросил меня наклониться поближе и зашептал:

— Не говори, что я хотел убежать и поджег базу. Скажи, в нас попал снаряд, это все немцы, а мы тут ни при чем.

— Но это ведь неправда.

— Сделаем так, что будет правда.

Потрясло ли меня это предложение? Нет, нисколько. В отчаянии чего только не придумаешь. Я скорее удивился тому, что охотно его слушаю. Как сказал поэт, «свое отчаяние побороть можно, чужую надежду — никогда».

Уиллис посмотрел мне прямо в глаза и продолжил:

— У меня к тебе предложение, Брудер. Сделка, если хочешь.

Я спросил, о чем это он.

— О переходе собственности.

Уиллис сделал знак, чтобы я наклонился еще ниже, так что мы почти касались друг друга носами, и сказал:

— Я тебе отдам все, что хочешь, только говори всем, что я погиб как герой.

Я спросил, что это значит, и он повторил:

— Все, что хочешь, понял?

Хотя я был молод и во многих вещах совсем простодушен, но тут я сразу понял, чего хочу. Только до этого не представлял себе, насколько сильно. Не знаю, что бы я сделал, лишь бы заполучить свою мечту.

Я взял лицо Уиллиса в ладони и внятно произнес:

— Хочу ранчо Пасадена.

Я думал, что Уиллис начнет возражать, скажет, что как раз его-то он мне и не отдаст. Это ведь было почти единственное, чем он владел. Он не колебался ни секунды, только закрыл глаза, открыл их и ответил: «Ладно». Я достал из кармана обрывок бумаги и карандаш. Уиллис собрал все силы, со стонами сел, принялся писать, и, пока он выводил строчки, я спросил:

— А как ты узнаешь, что я сдержу слово?

— Никак, — ответил Уиллис. — Но я написал эту бумагу, и ты знаешь, что свое слово я сдержал.

Он вручил мне листок, и я прочел: «По своей смерти я, Уиллис Фиш Пур-второй, завещаю ранчо Пасадена рядовому семнадцатого полка Брудеру».

Это была скорее записка, а не завещание, но даже ее он умудрился составить точно по закону. Тот день во Франции мне и запомнился больше всего этой запиской. Большие, неуклюжие буквы разъезжались в разные стороны, как будто ее накорябал семилетний ребенок. От записки мне сделалось грустно и очень жалко молодого парня — да что там парня, мальчишку, — который умирал на моих глазах. Богатство, которое вот-вот должно было свалиться мне в руки, ничуть не радовало. Записка поменяла всю мою жизнь, и мне казалось, на самом деле поначалу казалось, что позорная смерть Уиллиса вовсе не такая уж и позорная.

— Ранчо теперь твое, — заговорил Уиллис, — смотри не обижай сестру, сделай так, чтобы Лолли ни в чем не нуждалась…

Я дал слово, что буду заботиться о ней.

— И еще… Никогда и никому не говори, как я умер. С сегодняшнего дня называй меня героем, ладно?

Я пообещал и это. Вот так, очень просто. Сделали дело! О позоре Уиллиса никто не узнает, правда о его близкой смерти облеклась в совершенно неузнаваемую форму, а я сделался одним из крупнейших землевладельцев в Пасадене.

Видите, что может сделать война? Один миг — и все стало по-другому. За какой-то вечер судьба одного человека и даже государства может развернуться совсем в другую сторону.

Но тогда, в лесу, мне было не до таких высоких материй. Уиллис ужасно страдал, и я знал, что больше всего на свете ему хочется сейчас воды, пусть даже совсем чуть-чуть.

— Попробую еще принести, — сказал я и побежал к речке, приостановившись, только чтобы сунуть записку в сухой ботинок.

Уже темнело, и через речку пролегла тень, как будто на той стороне стоял великан. Я опять опустился на колени у воды, но на минуту прикрыл глаза. Уже не помню, знал ли я тогда какие-нибудь молитвы, но остановился и хорошенько обдумал тот, такой значительный для моей судьбы, день; я представил его очень подробно и сказал себе, что запомню все так, как оно получилось, а не так, как могло бы или должно было быть. Нет, все нужно запомнить правильно и без прикрас. Решив это для себя, я опустил голову в речку и набрал в рот воды. Еще под водой мне показалось, будто я слышу коровий колокольчик, но это было настолько невероятно, что я подумал — это, наверное, поток шумит по камням. Уиллис ждал меня, и я понимал, что та вода, которую я должен ему принести, может стать последней в его жизни. Я вынул голову из речки и стряхнул воду с лица. Шрам на виске горел теперь уже не так сильно, но думать об этом было уже недосуг; нужно было торопиться обратно к Уиллису Пуру. Но когда я поднялся и обернулся, то совсем рядом, ярдах в десяти, заметил белобрысого коротышку с белой бородой; за спиной у него болтались самые разные кружки, сковородки и фляжки. На голове у него была маленькая шапка-ушанка, и по всему было ясно, что он не солдат, а торговец. Вы спросите — кто он такой и как там оказался? Ответ простой — это был Дитер Штумпф. Он таскался со своим добром по всему фронту и в тот сентябрьский день восемнадцатого года протянул руку через плечо, снял жестяную кружку с закругленным ободком и сказал: «Кружка нужна, солдат? Вот — пять центов всего-то». Он пошел ко мне с кружкой в протянутой руке и, когда оказался на моей стороне, добавил таким голосом, что я готов был купить у него что угодно: