Пьер Пазолини - Шпана

— Открыто, — констатировал Плут и многозначительно зыркнул на Кудрявого.

Тот кивнул и запустил руку в карман светло — зеленых штанов.

— А что, господин учитель, очень вы торопитесь за своей цветной капустой? — спросил Плут.

— Да нет, — с готовностью откликнулся тот, — не так чтоб очень.

— Тогда, может, составите нам компанию, если, конечно, вас не затруднит?

— Да я что, я с дорогой душой! — обрадовался старикашка.

Ну еще бы, подумал про себя Плут, а вслух сказал:

— Выпьем по глоточку, а, господин учитель? В полях сыро, не худо и разогреться на дорожку, а после мы вам подсобим.

Тому только того и надо: глазки лукаво заискрились, но для виду он все же поломался немного:

— Да что вы, зачем такое беспокойство? — сказал он и суетливо переложил мешок из левой подмышки в правую.

— Какое беспокойство! — в один голос уверили его друзья и вприпрыжку спустились по откосу дороги.

Старик не мог, конечно, за ними, угнаться, потому Плут у самой остерии выдал очередную прибаутку:

— Тяжело тому живется, кто не легок на подъем!

Спустя считанные минуты двое оборванцев успели порядком нализаться, и разговор пошел на религиозные темы. Старик слушал, но не встревал. Раскрасневшийся Кудрявый задал Плуту заковыристый вопрос, а тот наморщил лоб, дабы не оплошать с ответом.

— Вот ты мне скажи: веришь ты в Марию, которая Богоматерь?

— Почем я знаю? — не растерялся Плут. — Отродясь ее не встречал. — И самодовольно покосился на старика.

— Не богохульствуйте, ребятки! — замахал руками старик. — Как же в Деву Марию не верить, коль она скольким уж являлася!

Но Кудрявого особо интересовала одна подробность, и он поделился ею с Плутом, приложив ладонь ко рту и взяв на тон ниже:

— А знаешь, что говорят? Будто она дева, а сына родила.

— Ну да? — Плут раздул красные, потные щеки. — Разве такое бывает?

— Вы что на это скажете, господин учитель? — обратился Кудрявый к старику.

Старик вобрал голову в плечи, лицо у него вытянулось.

— А сам-то ты в это веришь? — промямлил он, уходя от прямого ответа.

Кудрявый принял глубокомысленную позу.

— Так ведь это как взглянуть. Будь она женщиною во плоти, оно, может, и было бы правдой, а с точки зрения святости и невинности никак не выходит. Ну, святость — еще ладно, а вот невинность?.. Нынче, говорят, детей в пробирке стали делать, но женщина, даже если в пробирке ребенка зачнет, девой все одно не останется… В Христа мы, конечно, верим, и в Бога, и во всех святых… Но ежели рассуждать научно, то невинность Богоматери — дело сомнительное. Лично мне кажется, что научно она недоказуема.

Он с торжествующим видом оглядел слушателей, как и всегда, когда повторял последнюю фразу, перенятую у одного умника из Тибуртино. Казалось, он готов всякого, кто осмелится ему перечить, схватить за грудки и душу вытрясти. Плут вцепился обеими руками в край столика и начал пыхтеть, как плотно прикрытая кастрюля с кипящим варевом.

— Я — дирижер! — не к месту объявил он, с трудом сдерживаясь, чтобы не прыснуть.

— Невежа — вот ты кто! — обиженно скривился Кудрявый.

— Возьмем еще пол-литра? — выкрикнул Плут и протянул ему руку. — Ты не против?

Но Кудрявый со всей силы шлепнул по вытянутой ладони.

— Плюнуть бы тебе в глаза, да что с пьяного возьмешь!

Плут развел руками. Лицо у него было красное, как уголья в жаровне.

— Нашел про что рассуждать на голодный желудок — про Иисуса Христа да про Богоматерь! — Потом, пристально взглянул на друга и захохотал. — Зачем тебе молоко, когда всю жизнь пил ты из чистых ручьев и сточных канав?

— Отцепись! — окрысился Кудрявый. — Коли под ногами полно картошки, незачем милостыню клянчить!

Но Плут все сверлил его взглядом и давился от смеха. Его обуяли воспоминания — не терпелось их выложить другу. Сжав кулаки, он потряс ими перед носом у Кудрявого.

— А помнишь, как ты собирал пустые банки и продавал по скудо, помнишь?

Тут и Кудрявый не выдержал — засмеялся. Плута же так и распирало. Он встал на ноги, чтоб легче было говорить.

— Помнишь, как ходил по родильным домам да по разным приютам — поесть выпрашивал?

— Он согнулся в три погибели и стал копировать жесты Кудрявого. — “Дайте супчику! Дайте супчику!..” Тебе миску нальют, а ты — не будь дурак — тут же ее перепродашь таким же голодранцам!

Тут оба схватились за животы и принялись хохотать как одержимые. Плут даже подпрыгнул от восторга, и Кудрявый вдруг почувствовал, как что-то больно ударило его по ногам и загрохотало на кирпичном полу. Кудрявый опустил глаза и разглядел под столом “беретту”: не иначе, выскочила у Плута из-под ремня. Вот сучонок! — с яростью и восхищением подумал Кудрявый. Наверняка у Башки спер на Вилла-Боргезе! Может, и мои ботиночки к нему припрыгали? Плут быстро нагнулся, поднял пистолет и как ни в чем не бывало сунул за пояс.

Старика тоже порядком развезло: физиономия вытянулась и совсем поглупела. Он сидел и мечтательно щурился на свет загаженной мухами лампы.

— Ты бы хоть дочек нам показал, что ли! Карточки-то поди при тебе? — озорно крикнул Плут, а про себя подумал: как пить дать, страхолюдины, зато, как он бумажник вытащит, расколем его еще на литр и смоемся. Старик с готовностью достал бумажник, неуклюжими пальцами обследовал его, отделение за отделением, и вытащил фотографию девочки, снятой для первого причастия.

— Это она сейчас такая? — спросил Кудрявый, вдруг ощутив какую-то неловкость.

— Нет, нет, сейчас не такая! — забормотал старик и опять начал рыться в бумажнике.

Потом не утерпел и показал свое удостоверение личности. На фотографии он был при параде: в черном костюме с белым воротничком и волосы прилизаны, как у Руди. Бифони Антонио, сын покойного Вирджилио, родился в Ферентино 3.XI. 1896. Еще в бумажнике обнаружились три лиры мелочью, билет коммуниста, два заявления в страховую кассу и свидетельство безработного. Наконец он извлек другие фотографии. Кудрявый и Плут принялись их заинтересованно рассматривать.

— Ты глянь, какие красотки! — выдохнул Кудрявый, подкрепив слова красноречивым жестом.

— Я беру вот эту, — тихонько, чтоб не слышал старик, подхватил Плут. — А ты вон ту возьми.

От остерии до указанного стариком пункта им надо было пройти мимо Порта-Фурба, свернуть на Куадраро и срезать напрямик между домами; там за ними и начинаются огороды, с одной стороны примыкающие к городской бойне, с другой — тянущиеся, насколько хватает глаз, до самого горизонта.

На бойне стояла навозная вонь, смешанная с запахом фенхеля, а в центре двора зачем-то стояли обнесенные ветхим плетнем часы с боем, полностью разбитые, если не считать медного корпуса.

— Вон туда!

Старик оскалился, как голодный волк в предчувствии добычи, скрючился и на цыпочках засеменил вниз, туда, где кончалась покосившаяся изгородь и начинался ряд отдельных неровных балясин. По этим балясинам они и добрели до лесенки: меж нею и балясинами был узкий проем, а вернее, лаз, прикрытый шершавой дранкой и камышом. Старик начал их разгребать, опустившись на колени в промокшие от росы травы: подорожник, портулак, мальву, лебеду. Через эту дырку они наконец проникли в залитый лунным светом огород.