Пьер Пазолини - Шпана

Немного погодя щенок вскочил и стал обнюхивать пятки Мариуччо.

— Верный, ко мне! — без тени улыбки позвал Бывалый.

Пес тут же подбежал к нему, и Бывалый стал его гладить, зажав меж колен. Верный блаженно заскулил и прикрыл глаза, готовый сполна насладиться лаской, подаренной ему самым любимым из хозяев. Ласка Бывалого перепадала ему редко, поскольку Бывалый сердце имел доброе, но много вытерпел от людей, оттого приучился скрывать свои чувства и понапрасну не распускать слюни. Братья души в нем не чаяли и повиновались ему беспрекословно — но не из страха, а из одной любви; иногда они даже позволяли себе добродушно подтрунивать над старшим. Щенок вскоре задремал у него на коленях; в это утро всех четверых почему-то одолела сонливость, и они блаженно растянулись на сухой траве и примятом тростнике, в зарослях которого им нередко приходилось проводить ночи, точно диким кроликам. Но братья вовсе не раскаивались в том, что наконец решили вернуться домой, — младшие были этим даже довольны, не отстал от них и Бывалый, хотя и помалкивал. В то время, как Мариуччо и Оборванец возились с муравьями, он о чем-то напряженно размышлял и вдруг сказал, поднимаясь.

— А ну, пошли.

Не спрашивая, куда и зачем, братья с готовностью вскочили. Щенок, довольный, увивался вокруг них, бегал взад-вперед и заливисто лаял, разинув пасть. Цель, которую наметил Бывалый, находилась не так уж далеко. Сперва, перескакивая с кочки на кочку, продираясь сквозь камышовые чащобы, они прошли вдоль дикого берега Аньене до рыбачьей остерии и землечерпалки, потом, перейдя старый каменный мост, вернулись назад по другому берегу, заросшему одними лишь безлистыми кустами, и очутились прямо против излучины, только на другом берегу. У моста, как и накануне, сидел в полном одиночестве старый пьяница и во всю глотку распевал:

Эх выйду я на волю, погуляю вволю!

Видно, облюбовал он там себе местечко. На огромном, почернелом от недавнего пожара поле с торчащими кое-где бесколосыми стеблями, не видно было ни души. Но потом раздались чьи-то голоса, и под откосом, у самой кромки воды, там же, где и вчера братья заметили нескольких ныряльщиков , которые, должно быть, появились на берегу в тот момент, когда четверка, включая Верного, огибала землечерпалку. Вновь прибывшие раздевались неторопливо и переговаривались нехотя: воздух, пока еще свежий, обещал вскоре налиться жаром и вонью; раздевшись, ребята вытянулись в пыли, широко раскинули ноги, и словно бы прислушивались к звукам собственных голосов, которые звучали чересчур громко, потому что машин от Тибуртино в этот час шло мало, а фабрика отбеливателей не работала. Братья, не долго думая, вернулись на тот берег — поближе к обществу.

Среди ватаги братья заметили Сырка.

— Ну та, — гундосил он, не замечая Бывалого, подходившего вместе с Оборванцем и Мариуччо. — Та, которую в прошлом году все пели, не знаешь, что ли?

Не иначе, Фитиль остался недоволен субботним купанием и опять явился на берег, но на сей раз без собак. Сейчас он намыливал за кустом свое голое, сухощавое, точно килька, тело и голосил во всю мочь легких:

— Мать не дождется из тюряги…

— Кто это ее в прошлом году пел? — спросил Альдуччо; от недосыпу глаза у него были как две кровавые раны.

— Да все! Я, к примеру, когда в Порта-Портезе сидел, только ее и пел.

— Ну ясное дело! — ухмыльнулся Альдуччо.

— Да, в тюряге эту песню петь — самое оно, — ударился в воспоминания Сырок. — Вот те крест, я спать без нее не ложился!

Он с большим чувством начал подпевать Фитилю, но хора не получилось: каждый распевал сам по себе и старался перекричать другого — Сырок по эту сторону общипанного куста, Фитиль по другую.

— Тебе небось досталось там в тюряге на орехи, — заметил Задира.

— А ты думал! — на секунду прервавшись, откликнулся Сырок.

— Чтоб вы сдохли! — тихонько, как бы про себя пробормотал Бывалый и подполз на четвереньках к обрывистому краю откоса.

Мариуччо и Оборванец вытаращили глаза на брата. Впервые они услыхали из его уст такое ругательство.

— Слыхала б тебя мамка, — выдохнул Мариуччо, — то-то бы уши надрала!

Бывалый бросил на него ничего не выражающий взгляд и вернулся к созерцанию шпаны из Тибуртино.

Мать Бывалого, Оборванца и Мариуччо была родом из Марке, но во время войны ее угораздило выйти замуж за каменщика из Андрии. Он ее колотил каждый день, и жизнь у бедняжки была истинно собачья, но в моменты затишья она говорила соседкам, что как бы там ни было, сыновей своих она в люди выведет. Однако сейчас, несмотря на свои благие намерения, она сидела на пороге и лила слезы — во-первых, потому, что сыновья со своим паршивым псом куда-то запропастились, а во-вторых, потому что в их отсутствие за ними явились карабинеры.

Но у сыновей теперь были другие заботы, чтобы предаваться мыслям о матери.

— Эй, Оборванец, — крикнул снизу Задира, — а ну-ка, спой ты эту песню.

— Не знаю я ее, — насупился смуглолицый Оборванец.

— Врет, врет! — закричал Мариуччо. — Он знает!

Задира поднялся по откосу, подошел вплотную к Оборванцу и грозно сверкнул азиатскими глазами.

— Слышь, ты меня не зли! Пой — не то хуже будет!

Оборванец поворчал немного, свесил голову на грудь и запел тюремную песню.

Альдуччо огляделся по сторонам — не смотрит ли кто — отошел в сторонку, будто бы вздремнуть, и растянулся ничком на омытой вчерашним дождем траве, свесив голову на сложенные руки.

Пока Оборванец пел, Бывалый, ни говоря ни слова, спустился к воде, а Мариуччо и Верный ползком последовали за ним. Бывалый остановился на минутку, задумчиво окинул взглядом струящуюся перед ним реку и другой берег, изрезанный белыми бороздками фабричных отходов. Потом, не торопясь, на глазах у Мариуччо и Верного, что с подобострастием глядели на него, начал раздеваться. Не спеша снял пропотевшие и пропыленные штаны, рубаху, розовую майку, башмаки и носки; наконец, тощий, с выпирающими ребрами, остался не совсем голый, а почти, потому что не был таким бесстыжим, как его сверстники из Тибуртино; широкие трусы как следует все прикрывали — и спереди, и сзади.

— Подержи. — Он подал Мариуччо аккуратно свернутую и перевязанную ремнем одежду. Нет, постой-ка. — Бывалый вновь распустил ремень и, порывшись в кармане штанов, вытащил окурок и обломок расчески.

Закурив, он начал тщательно причесываться и все спрашивал у Мариуччо, прямой ли пробор. Потом взбил на лбу черный, блестящий кокон — волосок к волоску. Наконец, снова вручив брату узел с одеждой, бесстрастным тоном, как будто дело вовсе его не касалось, объявил:

— Ща переплыву.

Мариуччо смерил его взглядом, сообразив, что момент не совсем обычный, и вдруг завопил тонким щенячьим голосом: