Марианна Марш - Я буду тебе вместо папы. История одного обмана

«Эту я не могу потерять», — думала я, прижимая малышку к груди.

И однажды ночью мне приснилось, что мы с дочкой остаемся с Бев и Филом.

А почему бы и нет? Бев же хочет детей, так почему бы ей не взять мою малышку? Все шесть недель, пока я кормила, пеленала и купала дочку, я прокручивала в голове этот сон.

Очевидно, Бев догадалась, что именно я задумала, и дала понять, что это невозможно. Она сказала, что уже поговорила с мужем.

— Марианна, если мы удочерим твоего ребенка, нам больше нельзя будет видеться. И проблема не в том, что тебе нельзя будет остаться у нас. Тебе вообще запретят сюда приходить. Понимаешь почему?

Я не понимала. Я успела полюбить ее уютный дом, полный красивой мебели, с особым, только ему присущим беспорядком. Нет, этот беспорядок не был похож на ту помойку, что развели у себя мои родители: он ограничивался небрежно оставленными на кофейном столике журналами и, быть может, туфельками для танцев, брошенными вечером в прихожей. Книги были аккуратно расставлены на полках, кастрюли, сковородки и прочая кухонная утварь лежали на своих местах, в гостиной пахло не мокрыми пеленками и грязной посудой, а свежей выпечкой, полиролью для мебели и духами «Yardley».

И мне безумно нравилось, что обо мне заботятся. Впервые в жизни я ощущала нечто подобное. За те несколько месяцев, что я была знакома с Бев и ее мужем, она успела стать для меня если не матерью, то старшей сестрой. И я боялась остаться без ее поддержки.

Видимо, вся буря эмоций отразилась на моем лице, поэтому подруга взяла меня за руку и постаралась мягко объяснить, почему они пришли к такому решению.

— Мы хотим своего собственного ребенка, Марианна. У которого будет только одна мама — я. Но если мы возьмем твою дочь, то ничего не получится. Если ты будешь знать, где она, тебе рано или поздно захочется ее навестить — это естественно. Но так нельзя. Это будет нечестно в первую очередь по отношению к самой девочке: как она разберется, кто ее настоящая мама?

Затем Бев рассказала мне, что оставить ребенка себе я тоже не смогу — это нереально в данных условиях. И получится ли у меня дать малышке все необходимое?

Когда мне было шестнадцать, еще не существовало программ социальной поддержки матерей-одиночек и бесплатных квартир для девушек, попавших в такую ситуацию. Незаконнорожденный вынужден был жить с пятном позора, в то время как службы по усыновлению подходили к делу очень ответственно и старались сделать все, чтобы «ребенок попал именно к тем родителям, которые смогут обеспечить его всем необходимым, будут любить и заботиться о малыше». В глубине души я понимала, что для моей дочери этот вариант действительно будет лучше.

Бев заверила меня, что я смогу остаться у них после того, как малышка отправится к приемным родителям. Она понимала: я еще слишком маленькая, чтобы жить самостоятельно. К тому же мне пришлось через многое пройти, и я заслужила небольшую передышку. Муж Бев согласился с ее решением.

Но было одно условие: я должна расстаться с дочерью.

Лежать в больнице в окружении счастливых родителей, которые заберут своих малышей домой, было невероятно тяжело. Когда мне пришлось пройти через это в первый раз, я была лишь одной из многих, а здесь я оказалась единственной незамужней матерью и уж точно единственной из всех женщин, кому еще не исполнилось двадцать лет. Поэтому мы с дочкой уехали к Бев, как только я оправилась. Я понимала, что нам придется расстаться, и знала, какой нестерпимой будет боль, когда отдам малышку чужим людям, но на этот раз я была гораздо лучше подготовлена эмоционально, к тому же рядом будет Бев, она поможет мне справиться с горем. Единственное, о чем я мечтала, — провести с дочкой хотя бы несколько недель, чтобы в памяти сохранились ее запах, голос и то, как она на меня смотрела.

Дочка была таким же спокойным, светлым ребенком, как и ее сестра. Редко плакала и довольно лепетала что-то, когда я купала ее и целовала в пузико. Она обхватывала крошечными пальчиками мой палец, улыбалась, а я снова шептала, как сильно люблю ее. Ведь именно любовь заставляла меня отдать ее чужим людям: я верила, что новые родители дадут ей гораздо больше, чем смогу я.

Настал страшный день, но на этот раз рядом не было социального работника, который мог бы меня успокоить; я сама вызвала такси и поехала в агентство по усыновлению.

Бев собиралась взять отгул на работе, чтобы поддержать меня, но я попросила ее не делать этого. Сердце разрывалось от боли, но я поступала так ради моей дочери, и должна была пройти через все сама.

Я купила для малышки красивое платье с рукавами-фонариками, кружевным воротником и оборочками. Мне снова хотелось, чтобы новая мама знала, как я люблю свою дочь. Мне ничего не было известно о приемных родителях, кроме того, что они могут обеспечить моей малышке светлое будущее, а они знали мой возраст и кое-что о моем прошлом. И наверное, понимали, почему я не могу оставить ребенка.

Зайдя в агентство, я крепко прижала дочку к себе, в последний раз вдохнула ее особенный сладкий запах, а потом передала сотруднице учреждения.

Я заметила, что забравшая малышку женщина красит ногти в ярко-красный цвет и с одного ногтя лак почти слез. Не знаю почему, но эта деталь неприятно царапнула меня. Мне было не по себе при мысли о том, что теперь она будет отвечать за моего ребенка, а руки уже тосковали по ставшему привычным за несколько недель теплому свертку.

Я отдала сотруднице одежду и игрушки, которые купила для дочки. Та неодобрительно посмотрела на пакет, сказала, что приемные родители и так купят девочке все новое, но вещи взяла.

— С вами свяжутся через несколько недель, — сказала она прощание. — Вам потребуется подписать еще несколько документов.

В следующее мгновение она уже шла с ребенком к машине, и вскоре я потеряла их из виду.

Вернувшись домой, я первым делом налила себе чаю, села за кухонный стол, поставила чашку перед собой и прижала руки к животу.

На этот раз я чувствовала не просто боль потери. Я буквально окаменела. Мне казалось, что часть меня — ту часть, где девять месяцев росли и развивались две мои малышки, — просто-напросто вырезали, оставив пустоту и холод.

Слезы подождут, уговаривала я себя, но ничто не могло их остановить.

После расставания с дочерью я несколько недель была безутешна. Я не чувствовала голода, не хотела умываться, одеваться, не выходила на улицу — я просто лежала в кровати, плакала или смотрела в потолок. По утрам я искала глазами кроватку Кэти, которая раньше стояла рядом с моей, и натыкалась на пустоту. Дни напролет я напряженно вслушивалась в тишину, надеясь, что вот-вот зазвучит ее нежный лепет. Каждый раз, стоило хоть на секунду забыть, что малышки здесь уже нет, мне приходилось снова смиряться с мыслью, что для меня она навсегда потеряна. Свинцовая усталость разливалась по рукам и ногам, притупляла чувства до тех пор, пока все тело, переполненное горечью потери, не начинало ломить от тоски и боли.