Виктор Некрасов - По обе стороны океана (сборник)

Хотелось бы забыть, да не забывается сборище в Союзе писателей по поводу событий в Чехословакии. К моменту голосования один только Никитин встал и вышел в коридор. А когда, кажется, Ильин подошёл к нему и поинтересовался, почему он не голосует, спокойно ответил: «А потому, что я за это самое человеческое лицо, которое сейчас гусеницами давят».

Потом его исключили из Союза. Я не пошёл, сослался на болезнь. В наших условиях это считается почти героизмом, но Виталий, если исключали бы меня, пришёл бы и голосовал бы против.

После «фо-филе» заказана была ещё форель, потом подкатили столик на колёсиках с не менее чем десятью сортами сыра, закончили всё ананасным мороженым со сливками и кофе-экспресс. Попутно добавлена была и «Смирновская».

— Трудно было оторваться от коллектива? — спросил Виталий.

— Как тебе сказать. Коллектив всё же особый, кто не хочет оторваться? Да все. Сам Симонов что-то там насчёт «Галлимара» говорил.

— А кроме него, другого товарища в штатском при вас нету?

— Есть, но она дама приличная. Относительно, конечно.

— А если засечёт?

— Они этот ресторан не знают…

— И всё же?

— Что ж, буду нести ответ. Скажу, что…

— Случайно встретились на улице, неловко было отказать…

Мы оба рассмеялись, ну как не догадаться, что именно так я отвечу, засеки меня Клавдия Сергеевна.

И надо же, чтоб, выходя из ресторана, мы нос к носу столкнулись именно с ней. Она вместе с Коротичем и Рождественским стояла на углу рю де Ренн и разглядывала в витрине дублёнки.

Вечером, когда все шли на приём в общество «Франция — СССР», она в холле гостиницы весьма корректно, но с интонациями классной дамы сказала мне, отведя в сторону:

— Вы же не мальчик, Виктор Платонович, и должны были бы понимать, что советскому писателю как-то не к лицу встречаться с отщепенцами. Член партии всё же…

Я ответил что-то вроде того, что вырос из того возраста, когда извиняются за содеянное и отвечают «больше не буду», но осадок остался мерзейший.

Виталий только улыбнулся, когда я рассказал ему на следующий день об этой стычке.

— Дорогой Александр Матросов, грудь твою уже прострелили, но давай всё же устроим поминки.

И повёл меня в маленький ресторанчик «Л'Эклюз», на берегу Сены, против букинистов, в двух шагах от Буль-Миша.

В тот вечер мы выпили крепко и говорили совсем уж начистоту. Нет, Виталий не осуждал меня, только огорчался.

— Ты мне небезразличен, понимаешь? — говорил он, разливая очередную порцию на этот раз коньяка. — И судьба твоя тоже. И не потому, что ты когда-то, на заре туманной юности, написал хорошую книжку. Ты тогда ничего не знал, что к чему и с чем его едят. А сейчас знаешь. Всё знаешь. И тем не менее придерживаешься правил их игры. А играть с ними нельзя, они шулера… Нет, и никто от тебя не требует, чтоб ты их подсвечниками, шандалами лупил по голове, я вообще ничего от тебя не требую. Но сидеть с ними за одним столом…

— Стыдно?

— Нет, я другое хотел сказать… О даче на берегу Днепра. И «Волга», и тиражи массовые, Гослит Полное собрание сочинений выпускает, с портретом, где ты ещё молодой и красивый, с хвалебным предисловием какого-нибудь Феликса Кузнецова.

— Ошибся, Михаила Алексеева, он тоже ведь сталинградец.

Виталий схватился за голову.

— Не убивай меня, не убивай! Ведь это отъявленный…

— Знаю, знаю, но если уж выбирать…

— Ладно, — перебил он меня, — Алексеев так Алексеев, один чёрт. Но я это вот к чему, весь этот длинный монолог… Вспомни, когда это началось?

— Что «это»?

— Что, что, что? Сам знаешь «что»… Благополучие.

Повисла пауза. Он потянулся к бутылке.

— Бла-го-по-лу-чие… Это так называется. Все эти Кончи-Заспы, машины вне очереди, заграничные вояжи… — Он провёл рукой по моим волосам, потрепал. — Седой, б…дь, совсем седой стал… — Разлили по коньячку. — Ладно, не будем вспоминать, кто старое помянет, тому глаз вон. Поехали?

Мы выпили.

М-да… Я-то хорошо помню, когда «это» началось. Очень хорошо. В 1946 году ещё. Когда Сталин руками и устами спившегося алкаша Жданова нанёс первый после войны удар по литературе. Зощенко был назван тогда пошляком и подонком литературы, Ахматова — блудницей и монахиней, у которой блуд смешан с молитвой, и оба они, и он, и она, не желающие идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания молодёжи и не могут быть терпимы в советской литературе.

С этого всё и началось.

Постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград», доклад Жданова на эту же тему и покаянная статья редакции «Знамени» напечатаны были в том самом, десятом, номере журнала, где и мои «Окопы», называвшиеся тогда «Сталинградом», вторая их часть.

Вот так, не успел я вылупиться, как сразу же окунули в дерьмо…

Ну и что? Возмущался, кипел, протестовал? Да, и возмущался, и кипел — за пол-литрой, с друзьями, — но, будучи секретарём парторганизации издательства «Радянське мистецтво», провёл всё же по указанию райкома собрание на эту тему. Длилось оно, правда, полторы минуты (Володя Мельник хронометрировал!), в детали не вдавался, сказал только: «Все вы, товарищи, знакомы с последним постановлением ЦК ВКП(б) и, конечно же, как настоящие коммунисты, примете его к сведению и исполнению», на этом собрание закончил, все разошлись, но собрание всё же провёл. И соответствующую реляцию отправил в райком [40] Факт из действительной биографии автора. — В.Н. . А потом, когда стали топтать Максима Рыльского, Сосюру, Яновского — за национализм, умиление прошлым, низкопоклонство? Не встал же и не сказал: «Товарищи, что вы делаете? Опомнитесь! Это же лучшие ваши писатели!» Нет, ничего этого не сказал, промолчал. (В тот же день Корнейчук, как бы между делом, осведомился: «Ты почему заявку на строительство дачи не подаёшь? Подавай, поможем…») И в разгар космополитической кампании кратко, но осудил с трибуны, что нет, не «позорное», как говорили другие, «прискорбное» явление. (На следующий день, на этот раз не Корнейчук, а Збанацкий — секретарь парткома, намекнул, что есть возможность без очереди получить машину.)

И выросла среди дубрав Кончи-Заспы, на берегу Днепра, двухэтажная дача, с верандой и гаражом, где стояла бежевая «Волга», а после поездки в ФРГ и недурной «Опелёк», и не только в Гослите, но и директор «Совписа» Лесючевский встречал с улыбкой, просил присаживаться, спрашивал, когда новую повесть принесёте, включим сверх плана…

Да, сидел за одним столом.

С шулерами за одним столом. И хлебал из их же миски… Потом, встав из-за стола и утерев губы, шёл в «Новый мир», неся под мышкой свой «Родной город», где Митясов вовсе не бил по морде декана Чекменя, а в «Кире Георгиевне» бывший её муж, Вадим, ни в каких лагерях не сидел, просто работал где-то на Крайнем Севере. И нигде и никогда не позволял себе критиковать великого Довженко — в статье о хуциевском фильме «Два Фёдора» просто проводил параллель между двумя художниками — старым и молодым…